Колокола Истории

Таким образом, центральная роль в качественном социальном изменении принадлежит субъекту, но он‑то, как правило, в отличие от системы и ее элементов, трудно уловим и вообще, и методами и понятиями конвенциональной социальной науки в частности. С социосистемной точки зрения качественный сдвиг практически неуловим, не дает себя прочитать. И возникает соблазн, в том числе у Брауна, свести все к постепенным количественным изменениям: «…на изменения, которые происходят в Поздней Античности, лучше всего смотреть как на перераспределение и переоркестрацию компонентов, которые существовали в течение многих столетий в средиземноморском мире… Позднеантичный мир — это очень старый мир. Изменения в нем происходили не как тревожные неожиданности извне; в основном они случались — все более насильственно — путем сложения из кусочков старого и знакомого материала».[31]

С системной точки зрения Браун прав: новое возникает постепенно, как рекомбинация кусочков старого. Но новое — это не столько старое вещество или его «кусочки», сколько новые связи, новые функции, новая энергия и информация, меняющие социальное вещество и структуру. Причем носителями новой социальной энергии и информации первоначально становятся не структуры и институты, а индивиды, в лучшем случае — группы, к которым постепенно притягиваются, переоркестрируясь, «кусочки старого». В этом смысле — субъектном — Браун неточен; более того, отчасти нарушает собственную же логику акцентирования индивидуально‑субъектного начала.

Разумеется, ни мелодраматизировать, ни демонизировать эпохи упадка (и социальных резолюций) не надо, но качественные изменения общества, которые прежде всего выражаются в появлении нового исторического субъекта, не сводятся только к рекомбинации элементов старого. Для этого процесса необходим субъект; «кусочки» могут быть старыми, субъект — только новым, будь то христианский проповедник, сеньор, капиталист или чекист в кожаной куртке со «спешащим ему на смену молодым человеком». Изменения в системе накапливаются постепенно, и нередко по своему содержанию элементы двух состояний общества, разделенных эпохой революции или так называемым «переходным периодом», мало отличаются друг от друга. Так, А. де Токвиль верно заметил сходство между многими чертами предреволюционного Старого Порядка и режима 1820–1830 годов во Франции. Внешне изменилось не так много. Только люди другие — и то не все, не всегда и не сразу. В этом смысле о Франции 1788 г., о России 1916 и 1986 гг., с одной стороны, и о Франции 1808 г., о России 1926 и 1996 гг. — с другой, можно, сталкивая Парменида с Гераклитом, сказать одновременно: «Ничего не изменилось» и «Все изменилось». Оценка зависит от того, под каким углом зрения смотреть, на что смотреть (каков объект) и каким угломером пользоваться.

Действительно, изменения в системе количественно накапливаются, но для системного изменения необходимы разрыв старых связей и установление новых — функция определяет элемент. Выполнить задачу «разрыв — установление» может только новый исторический субъект, который и возникает, выковывается в ходе великих социальных революций. С этой точки зрения, эпохи упадка, переходящие в революции, — это не мелодрама, а трагедия. Под углом зрения нарастания количественных изменений трагедия может быть малозаметной и даже непонятной, как и само возникновение нового. А.Фейерверкер заметил, что специалисты изучили экономическую историю Западной Европы буквально по минутам, но до сих пор не ясно, как возник капитализм.

Из тысяч количественных изменений и фиксаций их историками не складывается одно качественное изменение — из тысячи джонок нельзя сделать один броненосец, как любил говорить некий «любимец партии». И когда броненосец все же появляется на горизонте, наблюдателям остается только удивляться. Однако под субъектным углом зрения ситуация проясняется. Исторический субъект, соединяющий и разъединяющий системы посредством революции, — вот ключ к загадкам качественных изменений в Истории.

В субъекте в момент‑эпоху его социального взрыва, т. е. революции, снимается противоречие между «объективным» и «субъективным», между «структурой» и «волевым усилением». Отсюда ясно, что (и почему) ни «структуралистские», ни «волюнтаристские» концепции революции не объясняют свой объект исследования. Здесь уместна аналогия с мыслью одного античного философа о смерти: «Когда мы есть, смерти нет. Когда смерть есть, нас нет». То же самое, по крайней мере внешне, со структурализмом и волюнтаризмом в объяснении революции: когда структуры есть, «волюнтаризма» как социально значимого практически нет; когда торжествует «волюнтаризм», структур практически нет. Я не случайно сделал оговорку, внешне, ибо дело не обстоит так, что «структура» и «воля» поочередно господствуют друг с другом: То одна сверху, то другая. В социальной революции, как в субъектном взрыве, вообще устраняется противоречие между «необходимостью» и «волей», структурой (системой) и субъектом. Революция — это момент относительного единства и (или) тождества субъекта и системы; она — по ту сторону «структурализма» и «волюнтаризма». Даже если принять «структуралистские» и «волюнтаристские» теории революции, модифицировав их, — представив первые как теории вызревания предпосылок, а вторые как теории самого взрыва, — остается необъяснимым и даже невидимым переход от предпосылок к их реализации. Точка (миг‑эпоха) перехода оказывается невидимкой, и только когда революция в своих процессах и героях умирает, когда стекленеет ее кровь, то становятся видны очертания, но уже не революции, а ее трупа и новой структуры господства, кристаллизующейся на основе затухающей, овеществляющейся энергии.

В целом революция как процесс перехода от одного системного состояния к другому может быть неплохо описана в терминологии теории И.Пригожина. Кстати, теория диссипативных структур И.Пригожина — первая, сместившая фокус с равновесия на флуктуацию. В ней, упрощенно говоря, не изменение — промежуток между двумя стабильными, равновесными состояниями, а равновесие — промежуток между двумя флуктуациями. Несмотря на то что И.Пригожин — биохимик, методологически его теория важна тем, что создает новую картину мира, как в свое время это сделали теория относительности и квантовая механика. И хотя наше время — в значительно большей степени ключ к теории И.Пригожина, чем последняя — к нашему времени, она, тем не менее, имеет важное методологическое значение.

Если пользоваться терминами И.Пригожина, то революция как кризис системы означает, что она достигла точки бифуркации, т. е. того пункта, за которым кончается порог устойчивости системы. За этим порогом она уже не может отделаться от Истории созданием новой структуры, за ним наступают неустойчивость, неравновесие, неопределенность. Короче, возникает ситуация, когда система получает свободу выбора. Но реализовать эту свободу может только новый субъект в острой борьбе с другими субъектами. Эта борьба — «отец всего» в европейском потоке развития — и есть социальная революция, знаменующая одновременно конец и начало, сводящая вместе концы и начала, закат и рассвет, иначе говоря, искривляющая время. Субъект, помимо прочего, и есть Великий Деформатор Времени. И одновременно его дефлоратор.

LVII

Что еще происходит в финале развития различных социальных систем? Помимо прочего — резкое уменьшение «общественного пирога». Обычно господствующие группы стремятся компенсировать нехватку «субстанции» внутри общества и таким образом избежать взрыва действиями вовне, за счет внешних акций. Но поскольку общество уже ослаблено, попытки подобного рода, как правило, терпят крах — система перенапрягается, перегревается, за чем нередко следует революция. Это‑то и вводит в соблазн объяснять революции поражением или просто военным либо внешнеполитическим перенапряжением. На самом деле налицо не просто комбинация внутренних и внешних факторов, а по сути исчезновение если не различия, то значимой границы между ними. Это — черта всех революционных эпох.

31

2) Там же. — Р. 11.