Колокола Истории

Отступая и уступая, Старый Порядок просуществовал в Европе до войны 1914–1918 гг. Разрушение некапиталистических («раннекапиталистических») форм Старого Порядка в ходе развития капитала и под натиском социальных низов внанесло удар и по самому капитализму. Й.Шумпетер писал, что, разрушая докапиталистический (сам Шумпстер ошибочно называл Старый Порядок феодальным, но в данном случае это не имеет значения) каркас общества XIX в., разрушая институциональные устройства, оставшиеся от предыдущей эпохи, «капитализм разрушал не только барьеры, которые мешали его прогрессу, но также и те несущие конструкции, которые не давали ему обрушиться» (31, с. 135, 139).

Речь по сути идет о том, что благодаря Старому Порядку капитализм получал от «некапитализма» некую двойную или, по крайней мере, полуторную массу и тем самым компенсировал свою неспособность до поры охватить социально даже само ядро мировой капиталистической системы. Как только Старый Порядок был изжит и перемолот в войне 1914–1918 гг. и ткань ядра стала целиком буржуазной, понадобился некапиталистический «пузырь‑балансир» вне его, на мировом уровне. Думаю, поэтому некапиталистическая константа, некапиталистическая компонента двойной массы капитализма и откристаллизовалась вне ядра именно тогда, когда Старый Порядок в ядре превратился в пепел и уже не мог обеспечивать двойную массу, обеспечивать пространство развития функциональных элементов капитализма.

И хотя, повторю, в нокдаун Старый Порядок — и политически и морально — послала Великая французская революция, он тем не менее продолжал сопротивляться еще в течение столетия. Окончательно разделалась с ним мировая война 1914–1918 гг. В ее логике просматривается много разных линий; одна из них — окончательное решение «старопорядкового» вопроса, ликвидация остатков Старого Порядка и его вялогероическое сопротивление. После Великой войны (а именно так называли войну 1914–1918 гг. люди XIX в., воевавшие в ней; война 1939–1945 гг. воспринималась уже людьми, выросшими в XX в., а потому не казалась великой; страшной — да, и нормальной — тоже; но не великой) от Старого Порядка остаются лишь останки, он сводится до камерных форм.

Кстати, значительная доля шарма романов и повестей Агаты Кристи заключается в том, что их действие происходит на островках и оазисах Старого Порядка, будь то «Восточный экспресс», провинциальный городок в Англии или судно, совершающее экскурсии по Нилу, наконец, старый замок — посреди пепла и пустыни Времени XX в. Показательно и то, что в «длинные 20‑е», как отмечают специалисты, по сути умирает детективный роман и его место занимает роман полицейско‑криминальный, где главный герой — человек толпы, будь то полицейский или преступник (32, с. 25, 153). Детектив — это, как правило, в своем роде, аристократ. Это — субстанция, а не функция.

Но смена детектива криминально‑полицейским романом, конечно же, далеко не самая яркая манифестация «нового прекрасного функционального мира». Значительно более яркий симптом — рождение теории относительности. С ее появлением совпала разработка учения о партии нового типа, для которой все относительно, кроме власти. Согласно этому учению, власть есть функция настолько более важная, чем все субстанции, что вполне оправданно говорить о Власти как об Абсолюте, как о Великой Абстракции. И, разумеется, большевики были «великими абстракционистами» власти. В этом смысле учение о партии нового типа[2] одновременно и властная теория относительности, и абстрактное искусство власти. Торжество функции — вот общий знаменатель для Относительности и Абстракции.

Если Ульянов‑Ленин разработал и воплотил в жизнь концепцию организации, обособленной от любого содержательного типа деятельности, а потому способной овладеть любой формой, то его товарищ по партии — А.Богданов стал основоположником теории такого рода. Именно он заложил основы «всеобщей организационной науки», названной им «тектологией», предвосхитив тем самым Л. фон Берталанфи с его теорией систем и Н.Винера с его кибернетикой. Кстати, все эти дисциплины — символ Века Функционализма, эпохи автономии и отрыва функции от субстанции. В искусстве указанным примерам соответствует абстракционизм. В этом смысле очень символично, что у Врат Века Великой Функции стоят трое русских — Ленин, Богданов и Кандинский. Их имена будут написаны на обломках самовластья функции и ее мира. И это неудивительно: ведь именно Россия, русско‑советский коммунизм с максимальной силой воплотили торжество функции капитала над субстанцией — и капиталистической, и вообще любой.

«Западная команда» — Эйнштейн, Кафка, Чаплин — зафиксировала торжество этой функции, так сказать, в ограниченном масштабе, в рамках капитализма, не покидая его пределы. Точнее, это трио отразило тот факт, что Западная Система, Европейская цивилизация не допустили отрыва функции капитала от субстанции, ее освобождения и выхода за рамки капиталистического общества как западного. Они суть символ одновременно и мощи функции капитала, и силы Европейской цивилизации — и вообще, и по отношению к этой функции в частности. На Западе, в ядре Капиталистической Системы, субстанция капитала оказалась сильнее не только как таковая, но и как субстанция европейской цивилизации, как элемент последней. Субстанция вырастает из прошлого, из времени, функция пребывает прежде всего в настоящем, оно — ее поле: функция действует в большей степени в пространстве, чем во времени. Ей нужно пространство. Поле. (Кстати, Пушкин любил называть полем историю России.)

Европейско‑капиталистическая субстанция с ее «буйством вещности» (т. е. накопленного труда, накопленного времени, накопленной собственности) особенно поражала русский глаз и русский ум. Дорогого стоит свидетельство М.Н.Тихомирова — бывшего народовольца, а затем — монархиста. Он попал в Западную Европу (Франция, Швейцария) в 1880‑е годы. Вот его впечатления: «Перед нами открылось свободное пространство у подножия Салев, и мы узнали, что здесь проходит уже граница Франции. Это огромное количество труда меня поразило. Смотришь деревенские дома. Каменные, многосотлетнис. Смотришь поля. Каждый клочок огорожен толстейшей, высокой стеной, склоны гор обделаны террасами, и вся страна разбита на клочки, обгорожена камнем. Я сначала не понимал загадки, которую мне все это ставило, пока, наконец, для меня не стало уясняться, что это собственность, это капитал, миллиарды миллиардов, в сравнении с которыми ничтожество наличный труд поколения. Что такое у нас, в России, прошлый труд? Дичь, гладь, ничего нет, никто не живет в доме деда, потому что он при самом деде два — три раза сгорел. Что осталось от деда? Платье? Корова? Да ведь и платье истрепалось давно, и корова издохла. А здесь это прошлое охватывает всего человека. Куда ни повернись, везде прошлое, наследственное… И невольно назревала мысль: какая же революция сокрушит это каменное прошлое, всюду вросшее, в котором все живут как моллюски в коралловом рифе» (13, с. 148–149).

Тихомиров точно и тонко уловил суть: наличие субстанции, накопленной европейской цивилизацией и капиталом, как преграда на пути революции, как тот груз, который поднять и от которого оторваться функция капитала не может.

Субстанционально капитализм — тоже «двойная масса». Он многого требует: двойной массы в пространстве капиталистической системы (капитализм — антикапитализм), двойной массы во времени (капитализм — Европейская цивилизация). Функцию капитала способна укротить лишь двойная субстанция. И она делает это. Но потому‑то западное «функциональное трио» и уступает русскому. Последнее воплощает одновременно силу функции капитала и слабость‑силу Русской Системы (о Русской Системе — понятии и реальности — подр. см. 8). Слабость как вещественной субстанции. Силу как власти‑субстанции. Встреча России с капитализмом вышла как встреча двух властей: власти‑как‑субстанции (самой по себе) и власти‑как‑функции капитала. Результат — супервласть. Власть — черная дыра, качающая энергию из обозримой (капиталистической) Вселенной. Коммунистическая революция — это властно‑техническая революция (ВТР). Между ВТР и НТР уместился XX в.

2

Мое внимание на это совпадение обратил Ю.С.Пивоваров, который, однако, считает, что разрыв Ленина с предшествующей политической традицией был намного сильнее, чем разрыв Эйнштейна — с предшествующей научной традицией. С этим нельзя не согласиться: русская реальность, в отличие от западной, и исторически вела к такому проходящему точку возврата разрыву, и логически требовала его.