Страница 9 из 11
Последовавшие за «Стихами о Прекрасной Даме» лирические сборники: «Нечаянная радость», «Земля в снегу», «Ночной час» – исправно подпитывали и растущую славу поэта, и критическую разноголосицу вокруг неё. Впрочем, успех не сделал Блока ни надменным, ни заносчивым. И это, прежде всего, сказывалось на его отношениях с младшими собратьями по перу.
С наивным простодушием воспринимал Александр Александрович письма-нотации Николая Клюева, едва обозначившегося на поэтическом горизонте. Давая себе внутренний ответ на его ханжеские призывы к Христианским добродетелям, Блок записывает в дневнике: «Знаю всё, что надо делать: отдать деньги, покаяться, раздарить смокинги, даже книги. Но не могу, не хочу». Вскоре, однако, поэт начинает сомневаться в искренности Клюева, как и в проповедях Мережковского.
Отзываясь о чужих произведениях, Блок обыкновенно не претендовал на объективность но, избегая оценок «плохо – хорошо», ограничивался «нравится – не нравится». С особенным благородством и тактом поэт относился к молодым. Весьма ценное признание об его взглядах на учительство в поэзии обнаруживается в ответе Александра Александровича начинающей поэтессе: «Вы пишите, что я в начале тоже нуждался в чьём-то совете. Не думаю. Может быть, и был такой момент, но я его не заметил, не помню. Моих ранних стихов я никому не читал. Показывал только матери, с которой особенно близок…»
Из этих слов становится понятным, почему Блок никогда не пускался в длинные рассуждения о технике стиха и вообще о мастерстве. Тем более никого не поучал – как и о чём надо писать. Однако если чувствовал в молодом авторе талант, старался помочь, но не в мелочах, а крупно – мудрым напутствием, протекцией, словом одобрения… Очень дружелюбно и просто принял никому неизвестного паренька из Рязани – Сергея Есенина. Выслушал стихи, накормил яичницей, расспросил о жизни и снабдил записками к нужным людям, да что записками – пропуском к журнальному и салонному успеху, к славе!
Уже при первом появлении Анны Ахматовой на Башне обратил внимание на её поэзию. В дневнике сделал запись: «А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня; чем дальше, тем лучше)». Когда же его вынудили высказать своё мнение о ней публично, выразился Александр Александрович очень осторожно и в самой общей форме: «Она пишет стихи, как бы перед мужчиной, а надо писать как бы перед Богом». Судя по дальнейшему творчеству поэтессы, для неё слова мастера стали, может быть, главным уроком.
Никогда в его отношении к младшим не проскальзывало даже тени превосходства. Всегда – очень тактично, скромно и только на равной ноге. Однажды на литературном вечере Ахматовой предстояло читать сразу после Блока. Вот поэтесса и взмолилась, мол, после вас – не смогу. Александр Александрович даже рассердился: «Анна Андреевна, мы не тенора». А на опасения Ахматовой, что над какими-то её строчками опять будут смеяться, ответил: «Когда я читаю: «И пьяницы с глазами кроликов…», – тоже смеются».
Более сдержанно, чем на Ахматову, но все-таки положительно отреагировал Блок на поэзию Осипа Мандельштама. Читая «Антологию», выпущенную издательством «Муссагет» и обнаружив там не слишком сильных авторов, поэт высказал недоумение по поводу одного из них: «Отчего Рубинович второго сорта, когда у нас есть Рубинович лучшего сорта (по имени Мандельштам)?» В этой полупрезрительной реплике узнаётся не столько националистический душок, сколько общее для царской России понятие о вездесущей квоте на евреев.
Что касается акмеизма в полном составе, то он определенно раздражал Блока. Ещё в декабре 1912 года Александр Александрович записывает у себя в дневнике: «Придётся предпринять что-нибудь по поводу наглеющего акмеизма и адамизма». А вскоре там же делает уже развернутую характеристику этой литературной группы: «Футуристы в целом, вероятно, явление более крупное, чем акмеизм. Последние хилы. Гумилёва тяжелит «вкус», багаж у него тяжёлый (от Шекспира до… Теофиля Готье), а Городецкого держат, как застрельщика с именем; думаю, что Гумилёв конфузится и шокируется им нередко. Футуристы, прежде всего, дали уже Игоря Северянина. Подозреваю, что значителен Хлебников. Е. Гуро достойна внимания. У Бурлюка есть кулак. Это – более земное, живое, чем акмеизм».
Впрочем, о чересчур эксцентричном авторе триолетов и поэз мнение Блока вскоре переменится: «Я теперь понял Северянина. Это Лебедякин». Ни без иронии Александр Александрович отзовётся о «короле поэтов» и в другом случае: «У него жирный адвокатский голос». Да и сам Игорь Васильевич, коронованный не слишком разборчивой публикой «Политехнического», не скрывал, что он всего лишь – паяц, живущий «за струнной изгородью лиры». Неудивительно, что для Блока, разочаровавшегося в Северянине, на первое место среди футуристов выдвинулся другой поэт.
Однажды к Александру Александровичу привели ещё совсем юного Маяковского. Когда тот прочёл свою поэму «Облако в штанах», его начали сдержанно критиковать. Блок молчал. Холодный приём расстроил Владимира Владимировича, он попрощался и направился к выходу. Блок вышел в переднюю, чтобы проводить гостя. Тщательно закрыл дверь в кабинет и вдруг доверчиво улыбнулся Маяковскому: «Не слушайте вы их! Вещь – замечательная!» – и вытолкнул его на лестницу. Этим же эпитетом Блок охарактеризовал молодого поэта-новатора и в другом случае. Выражая доброе отношение к футуристам, Александр Александрович как-то сказал, что: «Есть среди них один замечательный – Маяковский». И на вопрос: «Что же в нём замечательного?» – ответил: «Демократизм».
А разве ни за то же самое качество – народность, Блок почитал Алексея Максимовича Горького полезнейшим и необходимейшим писателем России? Вспомним, сколь демократичны были идеалы семьи Бекетовых, в которой воспитывался поэт. В этой связи, прежде всего, припоминается исполненная самых благородных и гуманных устремлений просветительская работа его бабушки, тёток, матери, знакомивших российскую публику с шедеврами мировой литературы.
Об умонастроении дедушки поэта – Андрея Николаевича Бекетова можно судить хотя бы по забавному эпизоду, приключившемуся с ним в Шахматово. Как-то, выйдя за ограду своей усадьбы, повстречал Андрей Николаевич мужика, тащившего из Бекетовского леса срубленное тайком дерево. Смутившийся барин не придумал ничего лучшего, как предложить вору: «Тебе тяжело, Трофим. Я помогу».
Пожалуй, и не было в эпоху Льва Николаевича Толстого иначе настроенной интеллигенции. Об отношении самого Блока к великому старцу можно судить по воспоминаниям Ахматовой. Однажды в разговоре с Александром Александровичем она упомянула, что поэт Бенедикт Лифшиц жалуется на то, что Блок уже одним своим существованием мешает ему писать стихи. Александр Александрович даже не улыбнулся, но вполне серьезно заметил: «Я понимаю это. Мне мешает писать Лев Толстой». Да и кого бы ни подавила творческая мощь одного из величайших русских писателей? В некоторых стихах поэта нетрудно разглядеть даже сюжетную перекличку с прозой Льва Николаевича:
НА ЖЕЛЕЗНОЙ ДОРОГЕ
Марии Павловне Ивановой