Прямое попадание

С утра он ничего не ел, если не считать нескольких недозрелых ягод брусники, сорванных на ходу, и после выкуренной папиросы почувствовал что-то вроде легкого головокружения и слабости, приятно разлившейся по всему телу и освободившей его от напряжения. На смену напряжению пришли расслабленность и безмятежность, как если бы уже ничего в этом мире, что лежал вокруг него в темном безмолвии, его не касалось, а если и касалось, то лишь самую малость. Потом, когда он пробыл в этом безмятежном состоянии еще сколько-то, его начал морить сон, и как он ни пытался стряхнуть его с себя, как ни противился, сон все равно смежил ему веки, налив их чугунной тяжестью, и придавил к земле.

Проснулся он — то ли от комаров, то ли от чувства тревоги, не покидавшего его и во сне, — когда было уже светло. Кошкарев сидел напротив на ложе из веток и с ребячьим любопытством наблюдал, как какой-то крохотный черный жучок полз по голенищу его сапога, самоотверженно преодолевая комья засохшей грязи. Выглядел Кошкарев за этим невинным занятием так свежо и бодро, что можно было подумать: ночь он провел не на холодной сырой земле во вражеском тылу, за линией фронта, а дома, в мягкой и теплой постели, и, пока Башенин досматривал сон, успел отведать у любимой мамочки румяных блинцов прямо со сковороды. Башенину стало неловко, что он уснул, и, чтобы избавиться от этой неловкости, сразу же пояснил, взяв быка за рога:

— Сил не было, понимаешь? Ну ни в какую, хоть ты умри. Всего-то, думал, глаза на минутку закрою. Ну, закрыл — и как в яму.

— Не беда, товарищ лейтенант, — с пониманием отозвался Кошкарев и, отбросив жучка, с которого он продолжал не спускать глаз, легким щелчком на исходные позиции, добавил: — Место тут, видать, глухое, кто сюда сунется. — Потом, когда жучок очухался от щелчка и полез по голенищу снова, добавил уже с явным сочувствием: — Я ведь видел, как вы мучились. Глядеть было жалко.

— Значит, не спал?

— Почему не спал! Спал. Только потом сон пропал. Похоже, комары или еще что… Ну, открыл глаза и вижу, вы носом клюете, я и не стал мешать, пусть, думаю, командир поспит немножко…

— Пожалел, выходит?

— Не обижайтесь, товарищ лейтенант, мне ведь все равно было уже не уснуть.

Кошкарев действительно чувствовал себя виноватым, что не разбудил Башенина. И Башенина это в конце концов смягчило, и он проговорил уже примирительно:

— Я, Георгий, не на тебя, я на себя обижаюсь. Ну да ладно, вроде все обошлось, а это главное. Давай-ка теперь думать, что будем есть, а то ведь со вчерашнего утра ничего не ели. А потом опять ногами версты мерить. Распечатаем шоколад?

При последних словах Кошкарев сглотнул слюну и покрепче сцепил скулы, но ответил, что есть не хочет, а если и хочет, то лишь самую малость, а шоколад пока лучше не распечатывать, разве что, может, вечером.

— А чем, позвольте вас спросить, уважаемый товарищ сержант, вы до вечера будете питаться? — спросил его Башенин снова недовольным тоном. — Запахом фиалок, которые в этом благословенном краю не растут?

— Зачем запахом фиалок? На подножный корм перейдем, — простодушно ответил Кошкарев. — Ягоды, скажем, попадутся или на огород какой набредем, — и пояснил, поведя рукой по сторонам: — Должны же тут быть какие-нибудь хутора. Вот на хуторе каком-нибудь и разживемся, если что… На хуторах всегда огороды есть…

— И собаки злющие, — в тон ему добавил Башенин и, насупив брови, решительным жестом, словно выхватывал пистолет, достал из глубины кармана плитку шоколада, со злостью разломил ее надвое и, протянув одну половинку Кошкареву, приказал: — Ешь, да без разговоров. А насчет огородов — это мы еще посмотрим. Ешь. Может, и в самом деле на какой-нибудь завалящий хуторок набредем.

И они набрели. Да еще не на завалящий, а на самый что ни на есть настоящий. Причем сразу же, как только выбрались из оврага, что дал им на ночь приют. У Башенина глаза полезли из орбит, когда он, встав на ноги. И отряхнувшись — выбирались они из оврага чуть ли не на четвереньках, цепляясь друг за друга и изрядно вымазавшись, — увидел прямо перед собой луг, а за лугом, в каком-нибудь полукилометре, крытый железом дом с высокими окнами, верно, пятистенник, и крытый же, только уже тесом, двор и справа огород с баней. Перед домом, на лугу, начинавшемся сразу за оврагом, паслась корова, возле полуоткрытых ворот, не то у колодца, не то у коновязи, стояли две лошади — одна гнедая, вторая — пегой масти. Лошадей Башенин увидел не сразу, сначала его взгляд приковала корова, потому что больно уж эта корова была пестра и смотрела эта пеструха с рогами прямо в их сторону и, как ему показалось, вот-вот была готова замычать. Башенин похолодел и перевел взгляд сперва на окна дома, затем на ворота, ожидая, что сейчас из ворот, как только корова замычит, выбегут люди, и только тут увидел наконец лошадей. Башенин не был знатоком кавалерии, но без труда определил, что первая лошадь — гнедая, под седлом, со стременами — принадлежала кому-то из военных, вторая же — длиннохвостая, с вислым животом и потертой шеей — была явно хозяйской. Башенин, дав Кошкареву знак не шевелиться и понаблюдав какое-то время за этими лошадьми, начал затем шарить тем же настороженным взглядом по двору, вернее, по той части двора, которая была открыта их взору, мысленно подгоняя себя поскорее увидеть там то, чего он сейчас увидеть боялся пуще всего на свете — собаку. Но собаки, кажется, не было, на глаза попадалось все больше что-то вроде передка телеги с задранными кверху оглоблями, поленницы дров, охапки накошенной травы и многочисленных ларей. Но это еще ничего не значило, потому что собака могла появиться в любой миг и с самой неожиданной стороны, и он, хотя у него и отлегло немножко от сердца, начал оглядывать так же придирчиво уже все вокруг, начиная с дороги, что уходила с хутора влево прямо в темный высокий сосняк, и кончая огородом с баней. Когда же снова перевел взгляд на двор, от неожиданности вцепился в плечо Кошкарева — во дворе, пока он искал признаков присутствия собаки, появился человек. Этим человеком был мужчина в зеленой рубахе без пояса и в обычных, заправленных в сапоги, шароварах. Мужчина озадаченно постоял на месте, затем нетвердым шагом и как-то смешно встряхивая кудлатой головой вышел со двора, огляделся, покричал кого-то не слишком громко, видимо, без особого желания, чтобы его услышали, или зная, что его не услышат. Потом мужчина той же нетвердой походкой подошел к лошадям, потрепал ту, что была под седлом, за холку и снова вернулся в дом.

— Кого же это он, интересно, звал?

Это не выдержал и протянул сдавленным голосом Кошкарев, адресуясь, впрочем, не столько к Башенину, сколько к самому себе.

— Не нас с тобой, — холодно ответил Башенин, чтобы подобных вопросов Кошкарев не задавал — не время, и приказал: — Давай назад, пока не поздно. Тем же путем. Быстро…

Однако не успел Кошкарев — ему надлежало ползти первым — приподняться на локтях, чтобы оглянуться для ориентировки назад, как в кустах справа что-то зашуршало и затрещало, потом кусты тут же, едва Кошкарев с Башениным испуганно повернули туда головы, раздвинулись под чьим-то яростным напором и буквально на них, вот-вот наступит на ноги, только почему-то задом наперед и согнувшись в дугу, вывалился человек. Это было так неожиданно и так невероятно, что ни Кошкарев, ни Башенин не успели вскинуть пистолеты, а когда Башенин, наконец, взял этого человека на мушку и уже хотел было разрядить в него пистолет, то чуть не вскрикнул от удивления. Этим пятившимся на них человеком оказалась самая обыкновенная женщина, одетая в телогрейку, и эта самая что ни на есть обыкновенная женщина делала не что иное, как тащила за рога тоже самую что ни на есть обыкновенную козу. Какое-то мгновение ни Башенин, ни Кошкарев не знали как быть и только смотрели на эту женщину с козой во все глаза. И женщина, верно, почувствовала эти их взгляды и обернулась. Но не испугалась и козу из рук не выпустила, а только ухватилась за рога этой козы покрепче и поглядела на незнакомых мужчин с удивлением. Башенин напрягся всем телом, с ужасом ожидая, что в следующее мгновение женщина опомнится и заорет истошно на весь лес и, позабыв о своей козе, бросится со всех ног как недорезанная на хутор через луг, зовя на помощь всех, кто там находится, — и тогда им с Кошкаревым конец. Но женщина не закричала и не бросилась от них со всех ног на хутор и козу из рук по-прежнему не выпускала, а только, перестав удивляться, вдруг с какой-то необидной снисходительностью, словно перед нею были не чужаки с наведенными на нее пистолетами, а люди свои, хуторские, и эти хуторские над нею неумно пошутили, протянула удивительно спокойным, ровным голосом: