Страница 214 из 218
В Китае на пути стояли государство, сплоченность его бюрократии, долговечность этого государства, добавлю я, которое, конечно, через долгие промежутки рушилось, но всегда возрождалось таким же, равным самому себе. централизующим, в не
==597
меньшей мере морализирующим, действующим в духе конфуцианской морали, морали, которая часто пересматривалась, но в целом оставалась верна основополагающим принципам, ставившим культуру, идеологию и традицию на службу государству и само государство, т. е. мандаринов всех рангов,— на службу общему благу. Общественные работы, обвалование рек, строительство дорог, каналов, обеспечение безопасности и управления в городах, борьба на границах против внешней угрозы — все это было в компетенции государства. Так же как и борьба с голодом, что означало одновременно защиту и обеспечение сельскохозяйственного производства, основы всей экономики. Это означало выдачу при случае денежных ссуд крестьянам, производителям шелка, предпринимателям; наполнение государственных зернохранилищ, чтобы создать запасы на случай беды; наконец, признание только за государством права облагать податями подданных, что было оборотной стороной такого вездесущего участия государства. Конечно, если бы император утратил высокоморальный облик, небо покинуло бы его; государь утратил бы всякий авторитет. Но в обычных условиях его власть была полной и неограниченной, теоретически он был наделен любыми правами. Индивидуальная земельная собственность восходит к Ханьской эпохе, это верно, но государство оставалось в принципе хозяином земли. Крестьян и даже крупных земельных собственников могли авторитарным решением переселить с одного края империи на другой, опять-таки во имя общего блага и потребностей сельскохозяйственной колонизации. Точно так же государство, будучи великим предпринимателем, оставляло за собой право на все крестьянские трудовые повинности. Верно, что земельная аристократия уселась крестьянам на шею и отчуждала их труд, но делала она это без какого бы то ни было законного права и только в той мере, в какой брала на себя функции государства, особенно взимание в его пользу налога в деревнях, не подчиненных непосредственному надзору какого-нибудь чиновника. Следовательно, дворянство само зависело от благоволения государства.
Так же обстояло дело с негоциантами или с владельцами мануфактур, которых всевидящая администрация всегда могла призвать к порядку, держать в руках и ограничивать в их деятельности. В портах местные мандарины контролировали корабли по прибытии и при отплытии. Некоторые историки полагают даже, что широкомасштабные морские предприятия начала XV в. были будто бы для государства способом контролировать доходы частной внешней торговли. Это возможно, но не наверняка. Подобным же образом находились под надзором города, опутанные [полицейскими] сетями, разделенные на кварталы, на отдельные улицы, которые каждый вечер перекрывались рогатками. В таких условиях ни купцы, ни ростовщики, ни менялы, ни владельцы мануфактур, которых государство порой субсидировало, чтобы побудить действовать тем или иным образом, не занимали в городах выигрышного положения. Государство было вправе карать и облагать налогом, кого пожелает, во имя общего блага, осуждавшего чрезмерное богатство индивидов как безнравственное неравенство и несправедливость. Преступивший норму, будучи снова
Обществ», или «Множество множеств»
==598
приведен к ней, не мог жаловаться: удар ему наносила именно общественная мораль. Только чиновник, мандарин или лицо, которому покровительствовали эти всемогущие чины, были исключением из правила, но привилегии их никогда не бывали гарантированы. Я не хочу преувеличивать значение отдельного случая, но Хэ Шень, любимый министр императора Цяньлуна, после смерти последнего в 1799 г. был его преемником казнен, а богатство его конфисковано. То был человек жадный, развращенный и ненавидимый, но самое главное — он владел слишком многим: коллекцией картин старых художников, несколькими ссудными кассами, предоставлявшими деньги под залог, огромным запасом золота и драгоценных камней; короче говоря, он был слишком богат, а в довершение своих пороков более не состоял при должности.
У государства были и другие прерогативы: неограниченное право чеканить плохую монету (тяжелые caixas из сплава меди и свинца), зачастую фальшивую (она тем не менее находилась в обращении), которая обесценивалась, когда легенда на ней стиралась или бывала стерта; неограниченное право выпуска также и бумажных денег, держатели которых не всегда были уверены в том, что деньги эти когда-нибудь будут им возмещены звонкой монетой. Купцы, многочисленные ростовщики, банкиры-менялы, часто зарабатывавшие себе на скудную жизнь сбором повинностей, подлежавших уплате государству, жили в страхе быть подвергнутыми конфискации при первом же признаке богатства или оказаться жертвой доноса соперника, желавшего обратить против них уравнивающую мощь государства.
В подобной системе накопление было возможно только для государства и для государственного аппарата. В конечном счете Китай будет жить при своего рода «тоталитарном» режиме (если отказаться от того одиозного оттенка, который это слово в недавнем прошлом приобрело). И в определенном смысле пример Китая подкрепляет наше упорное стремление решительно различать экономику и капитализм. Ибо (в противоположность тому, во что желает верить Джекобс, исходя из априорного довода: нет капитализма — нет и рыночной экономики) Китай обладал солидной рыночной экономикой, которую мы неоднократно описывали, с цепочками локальных рынков, с кишевшими в ней небольшими «народцами» странствующих ремесленников и торговцев, со множеством городских лавок и мест деловых встреч. Следовательно, на базовом уровне были оживленные и хорошо питаемые обмены, поддерживаемые правительством, для которого главным были успехи земледелия. Но выше присутствовали вездесущая опека государственного аппарата и его открытая враждебность к любому индивиду, аномально обогатившемуся. Так что ближние к городам земли (в Европе бывшие источником значительных доходов и рент для горожан, покупавших эти земли за высокую цену) в Китае облагались тяжким налогом, дабы компенсировать преимущество, которое в сравнении с более отдаленными полями давала им близость городских рынков. Так что капитализма не было, разве что внутри определенных четко очерченных групп, поддерживаемых государством, бывших под его надзором и всегда более или менее зависевших от его произвола,
==599
Vie M. Histoire du Japon des origines à Meiji. 1969, p. 6.
вроде торговцев солью в XIII в. или кантонского Кохонга, Во времена Минов можно говорить самое большее о некой буржуазии. И о своего рода колониальном капитализме, сохранившемся вплоть до наших дней, среди китайских эмигрантов, в особенности в Индонезии.
Не преувеличивая объяснения Н. Джекобса, заметим, что в Японии жребий в пользу капиталистического будущего был брошен в эпоху Асикага (1368—1573 гг.) с утверждением экономических и социальных сил, независимых от государства (идет ли речь о ремесленных корпорациях, о торговле на дальние расстояния, о вольных городах, об объединявшихся в группы купцах, которые часто никому не были обязаны отчетом). Первые признаки такого относительного отсутствия государственной власти проявились даже еще раньше, с того времени, как утвердилась прочная феодальная система. Но эта начальная дата сама представляет проблему: сказать, что феодальная система, легко поддающаяся определению, возникла в 1270 г., значит быть слишком точным в такой области, где точность рискует оказаться обманчивой, и оставить в тени предварительные условия такого зарождения, образование за счет императорского домена крупной индивидуальной земельной собственности, которая еще до того, как стать наследственной по закону, поведет к набору войск для своего увековечения и для защиты своей автономии. Все это привело к фактическому образованию в более или менее длительные сроки могущественных, практически независимых княжеств, защищавших свои города, своих купцов, свои ремесла, свои частные интересы.