Страница 34 из 36
Лишь в очень редких и вопиющих случаях «корпоративные преступления» заканчиваются судом и становятся достоянием общественности. У людей, совершивших растрату или уклоняющихся от налогов, неизмеримо больше шансов на «сделку» с властями без суда, чем у карманника или взломщика. Помимо всего прочего стражи порядка на местах слишком хорошо знают о верховенстве глобальных «полномочий» и потому считают успехом, если им удается добиться хотя бы этого.
Более того, бдительность общества в отношении преступлений «верхушки» проявляется в лучшем случае в виде спорадических, бессистемных «вспышек», а в худшем — не проявляется вовсе. Лишь по-настоящему эффектное мошенничество, затрагивающее «конкретных людей», где жертв — пенсионеров или мелких вкладчиков — можно
175
назвать поименно (но даже при этом требуется еще и мобилизация воображения и таланта целой армии популярных журналистов) способно возбудить общественное внимание и удерживать его больше одного-двух дней. Перипетии судебных процессов над высокопоставленными мошенниками превосходят интеллектуальные возможности обычного читателя газет и к тому же полностью лишены драматизма, превращающего суд над простыми ворами и убийцами в такой увлекательный спектакль. Однако важнее всего другое: преступления «верхушки» (как правило, экстерриториальной
«верхушки»), возможно, в конечном счете, являются главной причиной или одной из причин нашей реальной незащищенности, а значит — напрямую связаны с изматывающим беспокойством, преследующим людей в позднесовременном обществе и вызывающим у них помешательство на личной безопасности — но даже при самом богатом воображении они, сами по себе, не воспринимаются как угроза этой безопасности. Любые опасности, связанные в нашем восприятии с преступностью «наверху», относятся к совершенно иной категории. Крайне трудно понять, каким образом наказание виновных в таких преступлениях позволит смягчить повседневные страдания, вызванные более конкретной угрозой, подстерегающей нас в «бандитских районах» и на «опасных» улицах нашего собственного города. А значит из «демонстрации активности» в отношении «верхушечной» преступности особого политического капитала не извлечешь. Кроме того, законодатели и стражи порядка не испытывают особого политического давления, способного заставить их напрячь ум и силы для более эффективной борьбы с такого рода преступлениями; оно не идет ни в какое сравнение с тем шумом, который поднимает общественность по по-
176
воду угонщиков машин, бандитов или насильников, а также представителей сил правопорядка, не проявляющих достаточного рвения с тем, чтобы те оказались в тюрьме, где им самое место.
Наконец, но не в последнюю очередь, новая глобальная элита изначально имеет огромное преимущество, сталкиваясь со стражами порядка: порядок носит местный характер, а элита и законы свободного рынка, которым она подчиняется, действуют повсеместно. Если защитники местного порядка становятся чересчур несговорчивыми и несносными, всегда существует возможность для «апелляции» к глобальным законам, чтобы изменить местные концепции порядка и местные правила игры. И, конечно, всегда существует возможность покинуть место, где становится чересчур «жарко» для комфортного существования: «глобальность» элиты означает ее мобильность, а мобильность означает способность избегать ответственности и уклоняться от нее. Существует много мест, где стражи порядка с радостью и готовностью «закроют глаза» в случае столкновения интересов.
В сочетании все эти факторы приводят к общему результату: отождествлению преступности с (неизменно местными) «деклассированными элементами» или, что в общем одно и то же, криминализации бедности. Наиболее распространенные категории преступников, «выставленных» на всеобщее обозрение, почти исключительно относятся к «низам» общества. Городские гетто и «неблагополучные районы» рассматриваются как инкубаторы преступности и преступников. А если взглянуть под другим углом, то источники преступности (которая по-настоящему волнует всех — т. е. рассматривается как угроза личной безопасности) имеют исключительно местный, локализованный характер.
177
В 1940 г. Дональд Клеммер изобрел термин «отюремливание» для обозначения подлинных результатов изоляции, резко отличающихся от «воспитательного» и «реабилитационного» воздействия, которое приписывали тюремному заключению его теоретики и сторонники. Клеммер обнаружил, что заключенные ассимилируются в чрезвычайно своеобразную «тюремную культуру», которая — если и оказывает какое-то воздействие — делает их еще менее пригодными, чем раньше, к жизни за пределами тюремных стен и еще менее способными следовать правилам и обычаям «нормальной» жизни. Как и все культуры, тюремная культура подпитывает себя сама. Тюрьма, по мнению Клеммера, — это школа преступности.
Четырнадцать лет спустя Ллойд У. Маккорл и Ричард Р. Корн опубликовали результаты своих исследований,13 раскрывающих механизм превращения тюрем в подобные школы преступности. Весь судебно-полицейский процесс, кульминацией которого становится тюремное заключение, в некотором смысле представляет собой один долгий и жестко структурированный ритуал символической «отбраковки» и физического исключения из общества. Отбраковка и исключение носят намеренно унизительный характер; их цель — заставить отбракованных/исключенных смириться со своим социальным несовершенством и неполноценностью. Неудивительно, что жертвы этого процесса оказывают сопротивление. Вместо того, чтобы покорно смириться со статусом отверженных и превратить официальную «отбраковку» в самоуничижение, они предпочитают отвергать тех, кто их отвергает.
Для этого отбракованные/исключенные прибегают к единственным имеющимся в их распоряжении средствам, каждое из которых в какой-то степени связано с насилием — единственным ресурсом, усиливающим их
178
«способность служить помехой»: это все, что они могут противопоставить подавляющей мощи своих гонителей. Стремление «отвергать своих гонителей» быстро опускается до стереотипа изгоя, добавляя к образу преступности новые черты — например, присущую преступникам склонность к рецидиву. В конечном итоге тюрьма предстает как главное орудие воплощения этого пророчества.
Это не означает, что не существует других причин преступности или настоящих преступников, но это означает, что отторжение/исключение через посредство пенитенциарной системы является неотъемлемой частью социального воспроизводства преступлений и что ее влияние нельзя аккуратно выделить из общей статистики уровня преступности. Это означает также, что, как только тюрьма стала отождествляться с представителями низших классов или «деклассированными» элементами, ее самоутверждающее и самоподпитывающее воздействие становится особенно сильным, а преступность — особенно ярко выраженной в «низших» слоях общества.
Дональд Клеммер, Ллойд Маккоркл, а также Ричард Корн проводили исследования среди заключенных и сформулировали свои выводы с точки зрения последствий тюремного заключения. Однако можно предположить, что они искали и обнаружили не столько последствия тюремного заключения как такового, сколько куда более широкого явления — изоляции, отбраковки и исключения. Другими словами, тюрьмы служили лабораториями, где тенденции, повсеместно присутствующие (пусть и в сильно смягченной форме) в «нормальной» жизни, можно было наблюдать в самом концентрированном, «очищенном» виде (эту догадку подтверждает и фундаментальное исследование Дика Хебдиджа «Прячась на свету»). Если это так, то эффект «отюремливания» и рас-
179
пространение принципа «отвергать гонителей» со всей его способностью к самоподпитке во многом позволяет разгадать таинственную логику сегодняшней озабоченности «законностью и порядком»; он помогает объяснить и очевидный успех попыток выдать эту озабоченность за серьезные усилия в решении проблемы реального роста незащищенности.
Может быть, это также поможет нам понять, почему отстранение от глобальных свобод оборачивается укреплением «местного фактора». «Отбраковка» приводит к попыткам превратить отдельные местности в подобие концлагерей. А принцип «отвергать гонителей» приводит к стремлению превратить место своего проживания в неприступную крепость. Каждая из этих разнонаправленных тенденций усиливает воздействие другой, гарантируя, что порождением глобализации «наверху» по-прежнему будут раздробленность и отчуждение «внизу».