Страница 2 из 21
И е т т е р. Она умна и во всем знает меру; одно плохо - очень уж льнет к попам. Не без ее старанья у нас прибавилось четырнадцать штук новых епископских шапок. На что они нам сдались? Конечно, так удобнее пристраивать на теплое местечко то одного, то другого чужеземца. Прежде настоятелей выбирали наши капитулы. И нам прикажете верить, что это делается во имя религии? Как бы не так! С нас и трех епископов было предостаточно. При них все шло честь по чести. А нынче всякий норовит доказать, будто он невесть как необходим, и тут уж свары не оберешься. А чем больше взбалтывать да встряхивать, тем больше мути.
Пьют.
З о о с т. На то воля короля, правительница тут не вольна ни убавить, ни прибавить.
И е т т е р. Нынче уж и новые псалмы петь не смей{6}. А стишки до того складные, и мотив прямо за душу хватает. Похабные песенки - это пожалуйста, сколько угодно. А почему, спрашивается? В псалмах, мол, ереси дополна, толкуют они, и еще бог знает что говорят. Я тоже их пел и ничего такого не заметил - все враки.
Б о й к. А почему же, спрашивается, в нашей провинции мы что хотим, то и поем? Да потому, что у нас наместником граф Эгмонт, он в такие дела не суется. В Генте, в Иперне{7}, во всей Фландрии люди что хотят, то поют. (Громко.) Да и что может быть невиннее псалмов? Верно я говорю, отец?
Р о й с ю м. Еще бы! Это ведь богослужение, душеполезная песнь.
И е т т е р. А они твердят: не по-ихнему де эти псалмы написаны, вот и выходит, что их лучше не петь. Слуги инквизиции повсюду снуют, выслеживают да вынюхивают; сколько уж честных людей из-за них голову сложило. Не хватает только, чтобы над нашей совестью измывались. Коли уж нельзя мне делать, что я хочу, дали бы, по крайней мере, думать и петь, что на ум взбредет.
З о о с т. Ничего инквизиция не добьется. Мы не испанцы и совесть свою тиранить не позволим. Дворянству тоже пора подумать, как инквизиции крылышки подрезать.
И е т т е р. Легко сказать. Если эти голубчики вздумают нагрянуть ко мне в дом, а я спокойно сижу за работой, мурлычу себе под нос французский псалом и ровнешенько ничего не думаю, ни худого, ни хорошего, просто напеваю то, что у меня на языке вертится, - все равно меня объявят еретиком и сволокут в тюрьму. Или иду я, скажем, по деревне и останавливаюсь возле кучки людей, которые слушают нового проповедника, знаешь, одного из тех, что из неметчины прибыли. Меня тут же, на месте, объявят мятежником, а там уж, пожалуй, и голова с плеч долой. Доводилось вам слышать кого-нибудь из этих приезжих?
З о о с т. Бравый они народ. Намедни, я слышал, один в поле речь держал перед тысячами и тысячами людей. Скажу прямо - это вам не та латинская бурда, которой нас потчуют с кафедры. Этот без обиняков говорил, как нас до сих пор морочили и в темноте держали и как нам правдою просветиться. И все по Библии, слово в слово.
И е т т е р. Да ведь так оно, верно, и есть. Я уж сам немало об этом думал.
Б о й к. Потому и народ за ними по пятам ходит.
З о о с т. А как же, кому неохота услышать новое да еще доброе слово.
И е т т е р. Ну и что? Почему нельзя каждому проповедовать на свой лад?
Б о й к. Поживей, ребята! Вы так усердно языки чешете, что забыли о вине и об Оранском{8}.
И е т т е р. Об Оранском забывать не след. Он для нас - каменная стена. Стоит только о нем подумать, и кажется - вот за кем ты укроешься, так что сам черт тебя не достанет. За здоровье Вильгельма Оранского! Ура!
В с е (хором). Ура! Ура!
З о о с т. Ну, старик, вымолви и ты словечко!
Р о й с ю м. За бывалых солдат. За всех солдат! Да здравствует война!
Б о й к. Браво, старче! За всех солдат! Да здравствует война!
И е т т е р. Война! Война! Вы сами не понимаете, что кричите! Слово это у вас само собой с языка срывается. И не диво, но нашему брату от него, ей-богу, так тошно становится, что и не скажешь. Весь год слушать грохот барабанов да разговоры, что этот-де отряд наступает оттуда, а тот отсюда, один взял высоту и остановился у мельницы, сколько там народу полегло, а сколько здесь, кто деру дает, а кто вперед продвигается, да еще, хоть тресни, не поймешь, кто же все-таки внакладе, а кто в выигрыше. Или и того лучше: взяли какой-то город, перебили всех мужчин и замучили несчастных женщин и невинных младенцев. От тоски и страха сердце замирает. Только и думаешь: "Вот придут и с нами то же сделают!"
З о о с т. Потому-то каждый бюргер обязан владеть оружием.
И е т т е р. В первую очередь семейный. И все-таки я предпочитаю слушать о солдатах, нежели смотреть на них собственными глазами.
Б о й к. Это уж, кажется, в мой огород.
И е т т е р. Я не об вас говорю, земляк. Мы только и вздохнули, как разделались с испанцами.
З о о с т. Видать, тебе с ними туго пришлось.
И е т т е р. Придержи язык.
З о о с т. Много, что ли, они навольничали, когда у тебя стояли?
И е т т е р. Молчать, говорят тебе.
З о о с т. Прогнали тебя из кухни, из погреба, из дому, а главное, из постели.
Смеются.
И е т т е р. Ох, дурья твоя башка!
Б о й к. Мир, господа! Неужто солдату пить за мир? Ну, а если вы об нас и слышать не хотите, пейте за собственное свое здоровье, за здоровье мирных бюргеров.
И е т т е р. Что ж, охотно! За безопасность и покой!
З о о с т. За свободу и порядок!
Б о й к. Идет! С удовольствием присоединяемся.
Чокаются и весело повторяют последние слова, но
каждый говорит другое и на свой лад, отчего
получается нечто вроде канона. Старик прислушивается
и наконец вступает в общий хор.
В с е. За безопасность и покой! За свободу и порядок!
ДВОРЕЦ ПРАВИТЕЛЬНИЦЫ
Маргарита Пармская в охотничьем платье.
Придворные. Пажи. Слуги.
П р а в и т е л ь н и ц а. Отставить охоту, сегодня я на коня не сяду. И позовите ко мне Макиавелли{9}.
Все уходят.
Мысль об этих страшных событиях не дает мне покоя! Ничто меня не радует, ничто не веселит. Никуда мне не деться от этих образов, не уйти от забот. Король скажет - вот они, плоды твоего мягкосердечия, твоей снисходительности. И все же совесть говорит мне, что в каждое из роковых мгновений я поступала разумно и правильно. Неужто надо было мне порывом гнева раздуть огонь так, чтобы он вспыхнул повсеместно? Я надеялась, что не дам ему распространиться, что он заглохнет сам собою. Да, все, что я говорю себе, все, что я знаю, служит мне оправданием, но как на это посмотрит мой брат? Я не вправе отрицать - наглость чужеземных проповедников{10} росла день ото дня; они глумились над нашей святыней, они пробудили темные чувства черни, заразили ее духом лжи и сумасбродства. Грязные люди затесались в толпу смутьянов, и свершились ужасные деяния, о которых и подумать-то страшно, а я теперь должна сообщать о них испанскому двору подробно и незамедлительно, дабы молва меня не опередила, дабы король не подумал, что от него таят еще более страшное. Как мне одолеть это зло, не знаю, то ли жестокой расправой, то ли милосердием. Мало значим мы, сильные мира сего, в волнах житейского моря. Нам кажется, что мы властвуем над ними, а они возносят и низвергают нас, подхватывают и несут то в одну, то в другую сторону.
Входит Макиавелли.
Письма королю уже заготовлены?
М а к и а в е л л и. Через час вы сможете скрепить их своей подписью.
П р а в и т е л ь н и ц а. Отчет изложен достаточно подробно?
М а к и а в е л л и. Подробно и обстоятельно, во вкусе короля. Я говорю в нем, что все началось с иконоборческого неистовства, вспыхнувшего в окрестностях Сент-Омера{11}. Далее рассказываю: как обезумевшая толпа с дубинками, ломами и топорами, с веревками и веревочными лестницами, под охраной небольшого отряда своих вооруженных приспешников, ворвалась в часовни, в церкви и монастыри, изгнала верующих, взломала монастырские ворота, все перевернула вверх дном, сорвала алтари, разбила статуи святых, попортила иконы - словом, смела, перебила, разнесла в щепы, растоптала все священное и освященное, что встретилось на ее пути. И еще, как постепенно множилось число этого сброда, и когда жители Иперна распахнули перед ними городские ворота, они с невероятной быстротой разграбили собор и сожгли библиотеку епископа. И дальше: как эта толпа, объятая безумием, двинулась на Менин, Комин, Фервик, Лилль{11}, нигде не встречая сопротивления, и в единый миг чуть ли не вся Фландрия была охвачена небывалым мятежом.