Новелла

Эту речь, произнесенную с неподдельным одушевлением, мальчик время от времени сопровождал прелестными звуками; когда же отец умолк, он стал напевать чистым, звонким голосом с необычайной выразительностью; отец взял флейту у него из рук и заиграл ему в унисон, мальчик пел:

Из пещеры в этой яме

Слышен мне пророка глас;

Сходят ангелы с дарами,

Страшно ль добрым в этот час?

Лев и львица снова, снова

Жмутся, льнут к нему тепло

Пенье узника святого

Их в тенета завлекло.

Отец все сопровождал пение звуками флейты; мать время от времени вступала, вторя сыну.

Но особенно хватало за сердце то, что мальчик переставлял и варьировал стихи этой строфы, не сообщая им какого-либо нового смысла, но повышая их выразительность тем чувством, которое он в них вкладывал.

Ангел сходит снова, снова...

О, как сладки песни веры,

Как отраден горний глас!

Среди ям, среди пещеры

Страшно ль детям в этот час?

Звуки пения святого

Далеко отгонят зло;

Сходит ангел снова, снова,

Избавленье с ним пришло.

Тут все трое с силою и воодушевлением начали:

Над землей творца десница,

И его над морем взор

Агнцем стали лев и львица,

И отхлынул волн напор.

Меч застыл, сверкая, в битве

Верь, надейся вновь и вновь

Чудодейственно в молитве

Открывается любовь.

Все притихли, внимательно вслушиваясь, и только когда песня отзвучала, стало очевидным ее умиротворяющее воздействие; каждый был растроган по-своему.

Князь, словно только сейчас осознавший беду, недавно ему грозившую, взглянул на жену; та прислонилась к нему, прикрыв глаза вышитым платочком. С какой радостью приняла она облегчение от гнета, который еще несколько минут назад теснил ее юное сердце. Воцарилась полнейшая тишина; казалось, все опасности были забыты: пожар там, внизу, а наверху предстоявшее пробуждение уснувшего льва.

Знаком приказав привести лошадей, князь первый внес движение в застывшую группу, затем он обратился к женщине:

- Итак, вы полагаете, что вашей песней, песней этого ребенка и звуками флейты вам удастся укротить сбежавшего льва и затем невредимым и безвредным загнать его обратно в клетку?

Они стали подтверждать свое обещание клятвами и заверениями; сторож был отпущен с ними в качестве проводника. Князь ускакал в сопровождении нескольких охотников; княгиня медленно последовала за ними с остальной свитой, а мать и сын вместе со сторожем, который уже успел раздобыть себе ружье, начали взбираться вверх по крутому склону.

У подземного входа, ведущего к замку, они столкнулись с охотниками, носившими хворост, чтобы на всякий случай развести большой костер.

- В этом нет нужды,- сказала женщина,- и без этого все обойдется благополучно.

Немного подальше они увидели Гонорио с двустволкой в руках, занявшего свой пост на одной из развалин и готового встретить любую опасность. Он едва заметил подошедших и продолжал сидеть, казалось, погруженный в глубокое раздумье; его рассеянный взор блуждал по сторонам. Женщина обратилась к нему с просьбой не зажигать костра, но он, видимо, не слышал ее слов; она продолжала говорить и наконец воскликнула:

- Прекрасный юноша, ты убил моего тигра - я не кляну тебя; пощади моего льва - и я тебя благословлю.

Гонорио смотрел прямо перед собой, туда, где солнце, совершив свой путь, клонилось к западу.

- Ты смотришь на запад,- воскликнула женщина,- и это хорошо; там найдется много дела; торопись же, не мешкай, ты все одолеешь. Но сначала одолей самого себя.

На эти слова он чуть улыбнулся, женщина пошла дальше вверх, но несколько раз оглянулась: красноватые лучи заходящего солнца освещали его лицо; никогда, подумалось ей, не видела она более прекрасного юноши.

- Если ваш мальчик, как вы уверяете,- обратился к ней сторож, - игрой на флейте и пением может завлечь и усмирять льва, то мы управимся очень легко. Страшный зверь залег как раз у тех сводов, через которые мы проложили ход в замковый двор; главные ворота погребены под обломками. Когда ребенок заманит его во двор, мне будет нетрудно завалить отверстие, a мальчик, если в этом будет надобность, ускользнет от зверя по винтовой лестнице, которую заметит в углу. Мы спрячемся, но я стану так, чтобы моя пуля в любую минуту могла прийти на помощь ребенку.

- Зачем все эти хлопоты? Господь и искусство, благочестие и удача придут нам на помощь.

- Пусть так,- отвечал сторож,- но я помню свой долг. Сначала я проведу вас, правда, по трудной дороге, на стены как раз насупротив того входа, о котором я говорил; оттуда мальчик спустится, можно сказать, на самую арену и вслед за собою заманит усмиренного зверя.

Так все и было; сторож и мать спрятались и сверху смотрели, как мальчик, спустившись по винтовой лесенке, появился на светлом пространстве двора и тут же исчез в темном отверстии, откуда тотчас же понеслись звуки его флейты. Мало-помалу они стихали и наконец вовсе умолкли. Наступила зловещая тишина; у старого, привыкшего к опасностям охотника стеснило грудь от этого необычного приключения. "Лучше бы уже самому пойти навстречу чудовищу", - мелькнуло у него в голове. Но мать, склонив голову и не выказывая ни малейшего волнения, прислушивалась, и страх ни разу ее омрачил ее лицо.

Наконец вновь послышались звуки флейты, мальчик вышел из подземелья со счастливыми сияющими глазами: лев шел за ним медленной, затрудненной поступью. Порою он явно хотел улечься, но мальчик вел его между покрытыми еще не опавшей яркой листвой деревьями и наконец, словно просветленный последними лучами солнца, пробившимися сквозь развалины стен, опустился на землю и вновь запел свою умиротворяющую песню, от повторения которой и мы не сумеем воздержаться:

Из пещеры в этой яме

Слышен мне пророка глас;

Сходят ангелы с дарами,

Страшно ль добрым в этот час?

Лев и львица снова, снова

Жмутся, льнут к нему тепло:

Пенье узника святого

Их в тенета завлекло.

Между тем лев улегся вплотную около ребенка и положил ему на колени свою тяжелую правую лапу. Мальчик, не прерывая пения, ласково поглаживал ее и вдруг заметил большой шип между когтями. Он осторожно извлек его, улыбаясь, снял с себя пестрый шелковый платок и перевязал страшную лапу хищника. Мать в радости простерла к нему руки и, возможно, начала бы по привычке вслух выражать свое одобрение и хлопать в ладоши, если бы сторож сурово не одернул ее, напоминая, что опасность еще не миновала.

Вслед за краткой прелюдией вновь торжественно полилась песня:

Над землей творца десница,

И его над морем взор;

Агнцем станут лев и львица,

И отхлынет волн напор.

Меч застыл, сверкая, в битве,

Верь, надейся вновь и вновь:

Чудодейственно в молитве

Открывается любовь

И если мыслимо себе представить, что черты лютого зверя - властителя лесов, царя звериного царства, могут изобразить дружелюбие, благодарное довольство, то здесь это было именно так. И правда, словно просветленный, мальчик казался героем и победоносцем, а лев, пусть не побежденный, ибо скрытая сила еще оставалась в нем, был вновь укрощен, вновь доступен голосу миролюбия. Ребенок продолжал играть на флейте и петь, на свои лад сплетая строки и добавляя к ним новые:

Чистый ангел зачастую

В добрых детях говорит,

Укрощает волю злую,

Дело светлое творит.

Околдуют и привяжут

Звуки песни неземной,

И у детских ножек ляжет,

Зачарован, царь лесной.

Комментарии

Первоначальный замысел этого произведения относится я 1797 году, когда Гете хотел вслед за "Германом и Доротеей" написать другою поэму в гекзаметрах, под заглавием "Охота". Эта поэма,- "эпически романтическая", как о ней отозвался Гете четверть века спустя,- по его замыслу, должна была отступить от одной канонизированной основы эпоса - принципа ретардации (то есть замедления действия отступлением): "Мой новый сюжет не заключает в себе ни единого замедляющего момента; все идет с начала и до конца в прямой последовательности",- пишет он Шиллеру 22 апреля 1797 года. В обмене мнениями с Шиллером Гете приходит к решению писать поэму не гекзаметрами, как он думал первоначально, а рифмованной строфой, октавой или шестистрочной строфой, которой в 1823 году была написана "Мариенбадская элегия". Но задуманная поэма и в этом новом обличье не получалась. "Подождем, к какому берегу прибьет мою ладью добрый гений",- писал Гете Шиллеру 27 июня 1797 года. Работа над поэмой была приостановлена, и долгие годы в дневниках Гете ничего о ней не говорилось. Так проходят тридцать лет, и вдруг в октябре 1826 года Гете, листая старые рукописи, нападает на давно позабытый план некогда задуманной им поэмы. Поэт находит, что сюжет, изложенный в найденном плане, вполне подойдет для одной из прозаических вставных новелл, которыми изобилуют "Годы странствий Вильгельма Мейстера", тогда стоявшие в центре внимания Гете. Четырнадцать записей в дневнике писателя за один октябрь месяц 1826 года свидетельствуют об интенсивной работе над вновь ожившим замыслом. Гете развивает и пополняет план 1797 года, положенный в основу прозаического варианта поэмы, которую автор называет то "Чудесной новеллой", то "Охотничьим рассказом", то просто "Новеллой", то (уже в следующем году) снова "Охотничьим рассказом" и опять "Новеллой". На этом последнем заглавии Гете останавливает свой выбор уже окончательно. Под таким заглавием она и была напечатана впервые весной 1828 года в токе XV третьего издания Собрания сочинений Гете, осуществлявшегося книготорговцем Котта. "Новелла" и в самом деле знаменует собой наиболее чистый образец новеллистического жанра рассказа о "необыкновенном происшествии", в данном случае выписанном на фоне странно неподвижной природы, представляющей собою как бы подобие эффектной театральной декорации.