Итака навсегда

Ложе, которое я описывал Пенелопе, стараясь доказать, что я — Одиссей, уже не соответствовало моим описаниям, его трудно было узнать под грудой шерстяных одеял и бараньих шкур. Время старит и людей и вещи, сказал я себе, но теперь мне надо поскорее найти способ забыть все горести, омрачившие мое возвращение на Итаку, и покончить наконец с этим невыносимым клубком лжи, который мне все еще не удалось распутать.

— Мы останемся в этой комнате безвыходно целую неделю, — сказал я Пенелопе, которая смеялась и плакала одновременно, пока я помогал ей распустить волосы и снять белоснежную льняную тунику. Наконец-то я увидел жену обнаженной, такой, какой я знал ее в те далекие годы на Итаке и какой представлял себе потом в воображении. После всех обманов и переодеваний мы, нагие, лежали на постели, и это была единственная правда, за которую я цеплялся, как человек, потерпевший кораблекрушение, цепляется за скалу. Да, была опасность, что я сорвусь и пойду ко дну у берегов своей Итаки, но теперь я спасен, хоть и весь изранен.

На лице Пенелопы было написано безмерное счастье, но из глаз ее все текли и текли слезы. Она продолжала плакать даже тогда, когда наши тела, отдаваясь друг другу, сплетались в позах, которые подсказывало нам наше желание и позволяли наши силы.

Наконец мы избавились от воспоминаний. Мы удовлетворяли все наши желания на ложе из ветвей оливы, которое скрипело под нами, как скрипит обшивка корабля в бушующем море. Одно желание порождало другое, а это другое — еще новое. Я входил в тело Пенелопы и выходил из него, и она без устали отвечала на каждый порыв сладострастия.

Мы не гасили в комнате огонь, чтобы видеть друг друга и взглядами усиливать радости любви. Пенелопа громко стонала от наслаждения, и эти стоны смешивались с криками чаек, которые радостно вились над дворцом, словно приветствуя наш новый союз и наши любовные игры.

— Хорошо, что крики чаек заглушают мой голос, — сказала Пенелопа, — потому что ты один должен слышать мои стоны любви, ты один, и никто больше.

Пенелопа

Я посоветовала Одиссею не пускать на ветер воспоминания о своих приключениях, начиная с Троянской войны и кончая его возвращением на Итаку и нашим примирением после расправы над женихами. Одиссей принял мой совет с восторгом, и теперь, когда восстановлением города и работами в сельском хозяйстве занимается Телемах, он проводит много времени с певцом Терпиадом. Вместе они сочиняют стихи для двух поэм. Первая будет посвящена Троянской войне и воспеванию славных подвигов героев, которых, сказать по правде, Одиссей не очень-то жалует, а вторая — приключениям, выпавшим на его долю во время возвращения на Итаку, вплоть до нашей встречи. Вот уж где он сможет наконец дать выход своей страсти к выдумкам.

А почему бы и мне не совершить какое-нибудь приятное путешествие? Когда они закончат первую поэму, я попрошу Одиссея свозить меня в Египет. Я наслышана о чудесах этой страны, к тому же с тех пор, как мы поженились, я ни разу не покидала Итаку, ставшую для меня чем-то вроде тюрьмы. Разве одни мужчины имеют право путешествовать?

— Как трудно сочинять поэмы, — сказал мне однажды Одиссей. — Ахилл, Гектор, Агамемнон, Аякс — это герои, но кровь у них пресная, а моя поэма должна быть соленой, как морские брызги. Надеюсь, все будет как с речной водой: в реках она пресная, а влившись в море, становится соленой.

— Главное — факты, — сказала я Одиссею, — а не их толкование. Почему море соленое, мы не знаем, с нас довольно того, что оно соленое, и все.

Одиссей, конечно же, со мной не согласился. Он сказал, что у каждого факта есть свое объяснение, что он всегда стремится все понять, а когда ему это не удается, придумывает что-нибудь правдоподобное. Правдоподобие — это одна из сторон истины, считает он. Я не стала вступать с ним в спор, ибо тогда мне пришлось бы сказать ему, что, судя по фактам, Пенелопы он так и не понял.

Наконец пошли дожди. Они освежили воздух и напоили иссохшую землю. Все этому радуются, Одиссея же занимают только мысли о Троянской войне. Время от времени он покидает Терпиада и приходит поговорить о своей поэме со мной.

— Я убедился, что легче воевать, чем рассказывать об этом. Хотя нет, легче рассказывать о войне, чем участвовать в ней.

Одиссея мучает это противоречие между словом и делом, он неспокоен, но, к счастью, больше не заговаривает об отъезде, быть может, причиной тому зловещее предсказание Тиресия. Надеюсь, что говорить о событиях для него то же самое, что и переживать их. Похоже, эти две поэмы поглотили всю его энергию и неистощимую жажду рассказывать и сочинять.

Когда мастер принес мне пару сандалий, которые ему надоело держать у себя в кладовой и за которые он хотел получить наконец плату, мы решили сжечь их. Но, похвалив сандалии за прочность, Одиссеи все же надел их на ноги, сказав, что сжечь их можно потом, а сейчас ему предстоит сделать одно дело.

Меня всю затрясло от этих речей, я не могла вымолвить ни слова.

— Не бойся, — сказал он с улыбкой, — еще до захода солнца я вернусь с дарами царя феаков, которые спрятаны на берегу, там, где меня высадили матросы. Я не мог забрать их раньше, так как меня приняли бы за одного из разбойников, которые рыщут по морям и побережью в поисках добычи. Сейчас я схожу за этими искусно сделанными предметами обихода из серебра и золота, и мы выставим их у себя в большом зале.

Его слова меня успокоили. Мне и в голову не приходило, что в них кроется очередной обман. Слишком много любви и нежности подарила я Одиссею в эти безумные ночи, чтобы ему могла прийти в голову мысль покинуть меня, покинуть Итаку. Наше ложе превратилось в ристалище, я иду навстречу любым причудам Одиссея, потому что я люблю и его желания становятся моими. Думаю, что самым безудержным любовным играм его обучила Калипсо. Мне остается только благодарить ее, ибо она сделала более прочным и, безусловно, более надежным наш союз.

Я спокойна. И если до недавнего времени у меня еще были какие-то сомнения относительно Одиссея, сегодня я стыжусь их.

Одиссей

Я быстрым шагом пересек залитый солнцем остров и через густой кустарник направился к берегу, придерживаясь охотничьей тропы. Вдруг дорогу мне перебежала здоровенная кабаниха с тремя маленькими поросятами, но я не пожалел, что не прихватил с собой лука. Я никогда не убил бы мать, которая вывела своих малышей, чтобы научить их кормиться самостоятельно. Ни один опытный охотник не сделал бы этого.

Наконец передо мной открылось море. Сбежав на берег, я отыскал пещеру, где под старой дикой оливой были спрятаны мои сокровища. Я убрал ветки и камни, которыми они были завалены, и увидел сверкающие золотые кубки и другие дары царя феаков. Я уложил все в мешок из пеньки и уже собрался в обратный путь, как вдруг, подняв глаза, увидел плывущий вдоль берега корабль. Это было быстроходное судно — из тех, на которых купцы совершают дальние плавания, чтобы продать или обменять свои товары. На носу стояли матросы и смотрели на берег, вероятно, выискивая место, где можно причалить и устроить стоянку.

Море было подернуто рябью, легкий Эвр раздувал паруса. Я позавидовал морякам, бороздящим моря в любое время года, и подумал, что, вероятно, какой-нибудь недобрый бог послал этот корабль, чтобы испытать меня. Каждый раз при виде моря сердце мое переполняется желанием, я закрываю глаза и вижу себя на палубе, соленый ветер ласкает мне лицо, воображение рисует долгие ночи под звездным небом, когда спокойное море и теплый воздух манят ко сну. Только тому, кто много плавал и по тихим, и по бурным водам, знакома радость, которой море наполняет душу мореплавателей.

Сейчас мне надо было только поднять сверкающий золотой кубок и показать его собравшимся на палубе матросам: судно зашло бы в наш залив, я мог бы присоединиться к ним и поплыть к далеким новым берегам. Небо, море, ветер, надувающий паруса… Днем солнце, бледная луна в теплые и спокойные ночи… Можно ловить рыбу и запекать ее на углях…