Страница 176 из 180
Дикие мысли обуяли Теймураза. И он окончательно дал себе слово, что, разделавшись с персами, обагрит свой меч кровью единомышленника… Единомышленника?.. Теймураз сам испугался своих мыслей. Он вдруг ясно осознал, что у него и у Георгия Саакадзе одни помыслы… Какие?.. Единовластие? Но… Саакадзе оно выгодно – для азнауров, для купцов и амкаров, для глехи, а Теймуразу – для себя!.. Возврат захваченных турками и персами грузинских земель?.. Но Саакадзе это выгодно для возвышения азнауров и для обогащения городов и деревень, а царю Теймуразу – для обогащения и укрепления царской власти… Саакадзе замыслил расширение торговли, пошлинами с которой будет пополняться казна царства, – значит, станут обогащаться купцы и амкары, – покровительствовать зодчеству, расширять города и прокладывать дороги. Да благословит бог! Он, царь Теймураз, об этом не спорит! Но «сундук щедрот» должен храниться у его изголовья, богатство ему самому нужно! Ему надоело скитаться с глиняным кувшином и залатанным хурджини! Георгий Саакадзе стремится к возрождению сильного грузинского царства «от Никопсы до Дербента», но с тем, чтобы вокруг трона назойливо толпились чохи и чувяки. Он, царь Теймураз, тоже желает раздвинуть границы своего удела «от Никопсы до Дербента», но с тем, чтобы вокруг трона объединилось покорное царю княжеское сословие, долженствующее придать царю – силу, царству – блеск! Кто из смертных дерзает покушаться на установленный богом порядок?.. Георгий Саакадзе?.. Да, у обоих – у царя и у Моурави – помыслы одни, но… но цели разные. И дерзкий будет раздавлен под обломками шаткой башни, которую он воздвигал всю жизнь…
На другой день царь отпустил арагвинцев. Он хитро притворился, что ни в чем не подозревает Зураба, а насчет войска сказал правду, он сам в догадках, ибо горцы не ведут точного счета, а кахетинские князья тоже не присылают сведений о дружинах, ожидая, когда он, Теймураз, спустится с гор. И тут же не преминул язвительно добавить, что подарки зятю не шлет из-за бедности – сам у тушин гостит. По той же причине не одаривает посланцев князя Зураба.
Недовольные покинули арагвинцы Паранга. Вдобавок хевсуры сумрачно косились на их короткие хевсурские бурки, а тушины, вооруженные до горла, под видом почетной стражи провожали их по тропе Баубан-билик до последнего поворота.
Что сказать князю Зурабу? Он приказал точно узнать, сколько войска собрали горцы, особенно хевсуры и пшавы. Ведь он недаром слукавил, будто не заметил их ухода из Хевсурети и Пшавети.
И еще князь приказал склонить колено перед Нестан-Дареджан и в горячих словах передать поклонение Зураба Эристави. Но, несмотря на настойчивую просьбу, дочь царя даже не вышла к ним и за два дня их пребывания в ауле не изволила подойти хотя бы к узкому окну. И самого главного не выведали они: когда царь спустится с горцами в Кахети. Хорошо еще, что удалось обмануть царя, будто они уже были у Исмаил-хана, иначе бы повелел положить перед ним послание…
Еще угрюмее стали арагвинцы, покинув Телави. По их мнению, Исмаил-хан попросту высмеял просьбу о переброске пяти тысяч сарбазов в Картли. Жизнь Хосро-мирзы и Иса-хана ему, Исмаилу, дороже каравана алмазов. А если рыскающие по всей Кахети неуловимые тушины пронюхают об ослаблении войска Исмаил-хана, то, да будет свидетелем святой Хуссейн, – царь Теймураз, окрыленный тушинами, как коршун слетит на Телави. И кому не известно, что вселенная во власти аллаха! А вдруг пожелает он указать Исмаил-хану дорогу на Иран? Тогда хотел бы он, хан, знать, по какой бархатной дороге последуют за ним гонимые Непобедимым Иса-хан и Хосро-мирза? О аллах, почему нигде не сказано, что делать с царями, подобными Симону?! Разве картлийские князья похожи на кахетинских? Кахетинские уже подстрижены, как хороший персидский ковер, а картлийские все еще похожи на груду лохматой шерсти. Потому сардары в Тбилиси не могут использовать даже серную воду, а у него, Исмаила, не только минбаши, юзбаши и онбаши, но и сарбазы растолстели от еды, а их тюки – от богатства. Его же личные кисеты, ларцы и амбары наполнены такими сокровищами, что он в молитве вопросил аллаха, откуда они взялись, ибо после веселой прогулки шах-ин-шаха Кахети уподобилась пустыне.
Тут арагвинцам захотелось всадить в Исмаил-хана по два кинжала. Но из преданности князю Зурабу они, затаив возмущение, пустились на хитрость и бесстрастно сообщили о намерении храброго Хосро-мирзы, в случае отказа Исмаил-хана, прислать в Кахети десять тысяч сарбазов, с тем, чтобы лишить его даже личной охраны. Оробевший Исмаил-хан тут же согласился не раздражать отказом тбилисских затворников, но потребовал присылки опытных проводников, дабы они могли провести в сохранности его тысячи на приличном расстоянии от когтей хищников.
Надо было много лет воевать под знаменем Великого Моурави, чтобы знать такие тропы из Кахети в Картли, где и зверь не пробежит и орел не пролетит, а только одинокий гонец, с посланием, зашитым в чоху, может рискнуть пробраться. По такой тропе возвращались сейчас в Картли арагвинцы.
Меч лежал посередине каменного плато. Его касались то солнечные стрелы, то лунные клинки, то холодил его ветер, то раскалял полуденный жар. Но ничего не ощущали десять старцев, безмолвно сидевших вокруг меча.
Не раз казалось, что их созерцанию наступает конец. Но тут один из хевсуров находил едва заметную царапину и доказывал, что сделана она семьдесят лун назад хевсуром Миндия из Шатиля в знак победы над кистинцами. И снова десять старцев погружались в созерцание. Но тут поднимал голову кто-нибудь из тушин, указывал на едва заметную насечку на рукоятке и напоминал, что сто двадцать лун назад – о чем сохранилась песня – она сделана тушином Мети из Ваббы, в знак победы над шамхальцами. И снова десять старцев погружались в изучение меча, то проверяя отвес, то испытывая закалку, то приближая к глазам, то отдаляя.
Десять старцев даже не обратили внимания на возвращение из Бенари Гулиа и хелхоя. Будто не кони прошли мимо них, а прозрачные видения.
Но Анта Девдрис и старейшие сосредоточенно выслушали посланцев. Георгий Саакадзе сказал: «Скоро пришлю ответ». И вот Анта Девдрис приказал день и ночь стеречь тропу, дабы почетно встретить посланника Моурави.
Один за другим гасли в нишах ночные светильники. Бледная полоска света настойчиво проникала в узкое окно, как бы маня взбежать по ней навстречу расцветающему утру.
Нестан-Дареджан улыбнулась, с наслаждением потянулась на мягкой постели и розовеющей из-под кисеи рукой взяла с трехногого столика крошечное евангелие. Там, между строками молитвы, она снова прочла данную ею царевичу Александру клятву верности. Перевернув страничку, она с еще большим удовольствием прочла клятву верности, данную ей имеретинским наследником. Теплая волна прилила к ее щекам, и она нежно прикоснулась губами к крестику на переплете. Вдруг она прислушалась и проворно юркнула под шелковое одеяло, – голос отца потрясал стены. А ей так не хотелось нарушать очарование мягкого утра. И что стоит стихотворцу, тем более венценосному, в колчане у которого столько ярких созвучий и метких слов, уединиться и в торжественной тишине начертать оду прославления царевича Александра Имеретинского!
Именно в этот самый миг Теймураз кричал, что его насильно вытянули, неизвестно для чего, из Имерети. Уж не забыли ли тушины, кем ниспослан он им в цари?! Отцом небесным! И долг царя – повелевать! А долг подданных – подчиняться! И с богом да пойдут на врага тушины, хевсуры, пшавы и мтиульцы!
Князья хранили упорное молчание. Но хевис-тави встал, прикоснулся правой рукой к нагруднику, обшитому бусами, и низко поклонился:
– Мы преклоняем голову пред твоим престолом! Ты – царь, ты и все! Но в Тушети собраны лучшие воины, отважные витязи, опытные хевис-цихе, бесстрашные богатыри, меч и сердце гор, они или побеждают, или совсем не возвращаются. И если действовать опрометчиво, можно обезлюдить наши общины. Я сказал от сердца и от ума.