Страница 162 из 180
Сначала Кайхосро никак не мог понять, о чем говорит няня, ибо мысли его были погружены в море черной тоски. Но няня упорно твердила, что девушка падает от усталости, а войти в замок не хочет, пока к ней не выйдет правитель.
Невольно усмехнувшись странной настойчивости нежданной гостьи, Кайхосро пошел на конный двор. Не успел он приблизиться, как Магдана опустилась на колени и, раньше чем Кайхосро опомнился, поцеловала его руку.
Почти насильно ввел Кайхосро в замок девушку, снял с нее плащ и невольно отступил, пораженный своеобразной красотой и обилием драгоценностей. Усадив Магдану на парадную тахту, Кайхосро продолжал стоять.
– Скажи, кто ты, прекрасная девушка? Несколько мгновений Магдана хранила молчание, потом вдруг выпрямилась:
– Не гони меня сразу, правитель.
– Да будет тебе известно, девушка, что я давно не правитель. И еще никогда в замке Мухран-батони не звучали обидные слова.
– Я дочь Шадимана Бараташвили…
Кайхосро даже подался назад: «Уж не разукрасил ли „змеиный“ князь свою дочь, дабы соблазнить меня?»
– Видишь, – продолжала Магдана, – это не то имя, которое радует людей.
– Зачем ты здесь?
– Я бежала из персидского Метехи… бежала от изысканного князя Шадимана… Ужель тебе неведомо, что долгое время я была под покровительством Хорешани и… всех «барсов»? Но они не отклонили требование отца и… и я впала в отчаяние… Куда было мне идти? Я вспомнила любовь Моурави к тебе, вспомнила восхищение «барсов» твоим благородством, вспомнила их глубокое сожаление, что не ты царь Картли… И вот, бродя по лесу, я решила прибегнуть к твоей защите. Знаю, ты не устрашишься моего отца и не выдашь меня.
– Ты ни в чем не ошиблась, княжна… Но раньше отдохни, потом расскажешь, что заставило тебя пуститься в тяжелое странствие.
– Там старый глехи… он указал мне правильную тропку к твоему замку.
– О нем тоже не беспокойся.
И, позвав няню, Кайхосро поручил ей позаботиться о княжне так, дабы она никогда не пожалела, что переступила порог замка Мухран-батони.
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
Серебряный полумесяц на тюрбане Сафар-паша заменил золотым, но с часа победы Саакадзе втайне стал ждать от султана Мурата IV – алмазный. Регулярно посылая в Стамбул гонцов с вестями об изгнании Георгием Саакадзе персидских войск из месхетских крепостей, сопредельных Ахалцихе, Сафар-паша усиленно приписывал победы картлийцев своей дальновидности. Ему, Сафару, а не эрзурумскому сераскеру, аллах послал счастливую мысль гостеприимно предложить Моурав-беку, его семье и приверженцам убежище в Самцхе. Ему, Сафару, а не эрзурумскому сераскеру, напомнил мудрый Осман, сколько завоеванных Ираном земель может вернуть Турецкой империи Моурав-бек!
Так почему за свою услугу зеленому знамени пророка Сафар-паша не смеет надеяться на особую милость султана, которого уже дважды просил избавить его, ахалцихского владетеля, от зависимости эрзурумскому сераскеру. Разве султан из султанов не возвысил этого заносчивого эрзурумца до высокого звания правителя Армении и Анатолии?
И уже в радужных мечтах Сафар-паши Ахалцихский пашалык превращался в самостоятельную твердыню Турции, а сам он во владетельного пашу и правую руку султана в Малой Азии и на Южном Кавказе. И, торопясь претворить мечту в действительность, Сафар-паша начал воздвигать под сенью крепостных стен величественную мечеть, нарекая ее ахалцихской сестрой Айя-Софии.
Но не только победы Моурав-бека толкали пашу на укрепление дружбы с ним. Нет! Аллах не скуп на милосердие. Пусть Непобедимый своим мечом увеличивает сияние полумесяца над Самцхе-Саатабаго. И в знак благодарности Сафар-паша поспешил отправить в Бенари девять мушкетов, приклады которых украсил серебряною насечкой, и девять пороховниц. На каждом из мушкетов золотом были выведены слова предупреждения, дабы Моурав-бек не забыл, что:
Аллах!
Дарующий победу! Насыщающий! Всезнающий!
Почитаемый! Всесильный! Милующий! Великодушный!
Страшный!
Вместе с мушкетами Сафар-паша прислал в Бенари пожелание на зеленом атласе: «Пусть девять огней, как девять древних муз, вдохновенно встретят возвращение стяжателя славы!»
Оценив тонкую лесть паши, явно стремящегося завязать дружбу с Моурави, Русудан временно передала девять мушкетов Иораму, Бежану и стражникам и поручила Омару спешно обучить их огненному бою…
Шли новые времена. Накатывались годы железа, стали и меди, приводимых в движение порохом. Самострелы, мечи еще снимались с древних стен, еще звенели в битвах, но рядом с ними уже гремели в новых войнах самопалы с кремневым замком, пистолеты со стволами из позолоченного булата или с прорезанными стволами. Вместе со свистом клинков и стрел среди гор и на равнинах загрохотал земной гром, окутывая небо пороховым дымом.
Сжимая незнакомое оружие, сторожевые дружинники невольно испытывали чувство какой-то новой тревоги: свист стрелы «барсы» улавливали задолго до ее прилета и могли ловко подставить щит, могли отскочить в сторону, а ружейный или пистолетный заряд срывался внезапно, как собака с цепи, и мог поразить отважных и бесстрашных в любом месте.
День сменялся ночью, и ночь – днем. Но не доносился сигнал приближения «Дружины барсов». Тревога нарастала. Ведь они собирались прибыть еще в воскресенье, об этом известил гонец. Проходили томительные часы, и ожидание превращалось в пытку. Тишина, стелившаяся окрест замка, не нарушалась ни стуком копыт, ни руладами рожка.
Вот и сегодня – напрасно Иорам не сошел с восточной сторожевой башни к утренней еде: ни один всадник не показался в сосновой лощине. Уж не настигла ли близких беда?..
Еще в те беспокойные дни, когда Саакадзе назначил свою стоянку в Самухрано, маленький замок в Бенари неузнаваемо преобразился. Русудан распорядилась снять со стен украшения, дорогую посуду и одежду спрятать в сундуки и снести в подвал, ближе к потайному ходу.
Русудан с Омаром и двумя верными ностевскими дружинниками проверила, не обвалилась ли, не обнаружена ли врагами дорога спасения. Вслед за Русудан надели простые одежды Хорешани и Дареджан; их примеру последовали все слуги. И жизнь находящихся в замке походила больше на жизнь воинов в крепости, ожидающих осады.
Еду готовили обыденную, вино из глиняных кувшинов разливали скупо. Разговор велся суровый и краткий, без веселья и шуток.
Русудан сама обходила посты малочисленной стражи, в сумерки или на рассвете поднималась на верхние площадки сторожевых башен и зорко вглядывалась в лощину, подернутую трепетной светотенью. Ощущение постоянной опасности не оставляло Русудан. Нередко она и Хорешани сменяли утомленных стражников и, облокотясь на копья, высказывали сомнения: удержат ли девять муз ахалцихского владетеля от сговора с Хосро-мирзою? Был бы Арчил-аверный глаз"… но его взял с собой Георгий; хотел дня на три, но Русудан возразила: Моурави он больше нужен, пусть пребывает в рядах сражающихся.
В ту памятную ночь, когда Саакадзе перед уходом посвящал Русудан в свои планы, она в раздумье промолвила: «Не следует заблуждаться, не друзьями окружены. Если придется покинуть замок через тайный ход, ограниченное число людей обеспечит быстроту ухода… О дальнейшем тоже не утруждай себя беспокойством. Из леса я направлю гонца в Мухрани. Прибудет помощь – достигнем Самухрано. Там будем ждать тебя».
В потемневших глазах Русудан отражались суровость и непоколебимая воля. Склонившись к плечу Русудан, мягко проводившей длинными, всегда прохладными пальцами по его непокорным волосам, Георгий знал, что он может спокойно покинуть замок. Воинственный нрав древних амазонок, окрасивших вражеской кровью лагуны Колхиды, жил в стойкой Русудан.
Накануне отъезда «барсов» произошло маленькое столкновение между отцами и детьми. Иорам Саакадзе и Бежан, сын Эрасти, вооружившись, потребовали, чтобы их взяли в поход, – их кони уже оседланы, шашкам надоело скучать в ножнах, в седьмом ряду второй полусотни есть два свободных места: они не позволят уподоблять себя петухам, удел которых стеречь кур. Им невмоготу больше теплая постель, притупляющая зоркость истых дружинников, им наскучило спокойно садиться за обеденную скатерть, им надоело изучать турецкую речь. Почему они должны ловить бабочек, а не недругов, как делают взрослые, которые думают только о своих удовольствиях? И если их не возьмут в бой, пусть у них отныне хоть лопнет голова от жара, они не разрешат прикладывать себе ко лбу листья чертополоха или лаконоса, они будут выть от резей в животе, но не притронутся к соку молочая, и наотрез откажутся ходить в баню – пусть каджи затрясется через полгода от вида их волос, перед которыми щетина кабана будет казаться шелковой ниткой!