Ходи невредимым!

– Кто такой?!

– Разве по золотой папахе трудно догадаться? – старик насмешливо оглядел их и придержал ослика. – Почетный кма князя Шадимана.

На мгновение ополченцы опешили.

– Без твоей зурны признали! – озлился тот, что постарше. – Э-э, лазутчик князя, что везешь?!

– Сын у меня дружинником в Тбилиси, жена с утра до ночи плачет: люди уверяют, там от голода многие из тонких в толстых превратились.

Ополченцы разразились хохотом.

– Значит, похорошели?

– Чтоб Исмаил-хан так похорошел! Прислал в Марабду чапара. Как пролез, никому не сказал, только, обобрав с одежды цепкие колючки, сразу храбрость показал. «Хоть в мышь, – кричит, – надо превратиться, а в Тбилиси прошмыгнуть!» Вся деревня отказалась: ни как мыши, ни как орлы – не хотят попасть в лапы «барсам». Тут моя жена говорит: «Возьми еду, что для себя на зиму припасли, и отвези нашему несчастному Казару». Не выдержал я, рассердился – кровь давно не кипела, обрадовался случаю – и такое крикнул: «А жизнь мою ты жалеешь?!» Сразу жена совсем повеселела: «Если бы Моурави за такое убивал несчастных кма, народ к нему не сбегался б со всей Картли».

– Вот масхара, как гуда-ствири надул! – хохотал молодой ополченец. – А блестящего, как тело ханской хасеги, ишака тоже жена корзинами оседлала?

– Откуда имеем? Одна общипанная курица по двору бегает, петухов ловит. Потом такое случилось: как только управитель замка Марабды понял, что наконец догадался дурак кма, – это я, – что все равно от шашки саакадзевцев погибать или от плетей княжеского сборщика, – с удовольствием одолжил лучшего ишака. Коня тоже предлагал, но побоялся я: конь не такой упрямый, как ишак, может до Тбилиси не дотащиться.

Скучающие ополченцы становились все веселее.

– А кроме еды, несчастному Казару что везешь?

– Сразу должны догадаться, почему управитель подобрел… Вести везу счастливому князю Шадиману от шаха Аббаса, чтоб ему на этом свете подавиться блестящей хасегой.

Ополченцы так и упали на траву, катаясь от смеха. Надвинув папаху, старший нарочито громко спросил, какие вести везет лазутчик.

– Очень хорошие, чтоб святой Евстафий каждый день всем ханам и князьям такие на закуску посылал! Шах доволен покорением Картли и Кахети, только еще требует собрать с народа большую дань: потом обещает прислать племянницу свою в жены царю Симону, – это пусть, их семейное дело; но совсем взбесился; непременно требует голову Георгия Саакадзе!..

– А что еще везешь?

– Тебе мало? Может, палача тоже в корзине должен для твоего удовольствия тащить?

– Ах ты, верблюд ободранный! Наверно, ишака обременяешь не палачом для себя, а монетами для Шадимана!

И помрачневшие ополченцы без церемоний повытряхнули из корзин содержимое, но, кроме сыра, лепешек, старого кувшина с домашним вином и двух тощих кувшинчиков с маслом и медом, ничего не нашли. Тщательно осмотрели и потник.

Не обращая внимания на ополченцев, старик принес в чаше воду из родника, разломил лепешку и кусок сыра и спокойно принялся за еду.

Не зная, как быть, ополченцы в нерешительности топтались на месте. Жаль стариков, собравших последнее для сына. У них тоже дома остались старики, и разве они не болеют за своих сыновей? Но можно ли с такими сведениями пропускать? А что нового в этих сведениях? Ничего. Но не умолчал ли о важном? Не похоже. Даже лишнее про голову Георгия старый козел наболтал.

Старик встал, вытер ладонью усы и спросил, как решили – вперед ему ехать или повернуть ишака назад к Марабде?

– А ты как хочешь?

– Мое желание ни при чем! Бог уже, наверно, решил, как ему удобнее.

– А может, черту такое дело ближе?

– Непременно так. Один раз было такое: дед моего отца сто раз рассказывал, пока все семейство на сто лет, как свою фамилию, не запомнило… Кто не знает, какое доброе сердце держат князья к крестьянам, особенно к бедным кма? Сборщик, чтоб ему на этом слове в блестящего ишака превратиться, так старается для князя, для себя тоже, что, как ни дели муку, все равно с ползимы голодаем… Посмотрела бабушка моего отца в кидобани и застонала; на дворе лишь вчера снег растаял, а муки и на три дня не хватит. Думали, думали: к князю пойти – прогонит, одно твердит: «Так делите долю, чтобы до нового года хватило», а как делить, на своем хлебе не показывает. Тогда бабушка моего отца говорит дедушке моего отца: «Знаешь, Варам, не иначе, как придется тебе пойти к брату, он, наверно, может одолжить мешок муки». – «Откуда знаешь, что может? Или его князь с ума сошел и на всю зиму долю дал?» – «Князь… не знаю, – говорит бабушка моего отца, – а сборщик хорошо свое дело знает». Сговорились и такое придумали: сборщик лишнее дает, потом с ним потихоньку пополам делят… «Разве не помнишь, пять пасох назад твой брат тоже нам муки полмешка подарил». – «Откуда знаешь, что и сейчас щедрость покажет?» – недовольно дунул в усы дедушка моего отца. «Поспеши, Варам, пока на дорогу мою выделить пол-лепешки!» – крикнула бабушка моего отца. Видит, плохо дело – хоть волчком кружись, не поможет, ибо бабушка моего отца вместо муки в трех кидобани нрав свой хранила.

Ночь прокряхтел, утро стоном встретил, в полдень все же пошел. Пришел к брату и очень удивился: как раз на крестины пятого сына попал. Выпили вина, барана отделали, почти полноги съел дедушка моего отца… Еще бы, с прошлого рождества не пробовал! Потом про семью вспомнил и брату просьбу передал. То ли выпил лишнее тот, то ли от радости, но сразу согласился. «Иди, Варам, в подвал, выбери мешок и насыпь сколько хочешь муки, – мой подарок ради пятого сына». Два часа выбирал дед моего отца, пока не нашел самый большой мешок, и так набил мукой, что превратился мешок в бурдюк. Все хорошо – а поднять не может. Два гостя еле выволокли мешок из подвала и на спину деду моего отца с трудом взвалили… Потом клялся: в глазах потемнело, а отсыпать хоть горсть муки пожалел. Хорошо, брат догадался толстую папку в руку сунуть…

Идет по дороге дед моего отца и шепчет: «Если поможешь, святой бог, донести, свечку в церкви в воскресенье поставлю». Потом еще две свечи прибавил. Но чем больше обещает, тем мешок тяжелее становится, вот-вот задавит… Рассердился дед моего отца и крикнул: «Может, черта мне о помощи просить?»– «Что ж, проси, я тебе без свечи помогу!» И хвостатый выскочил из-под земли и стал прыгать вокруг и смеяться. «Помоги, хвостатый, иначе сейчас упаду, а я бога в церкви буду молить, чтоб тебе второй хвост пришил». Засмеялся черт: «Мне, говорит, и одного хватит, я не жадный», – и вцепился зубами в конец мешка. Сразу сделалось легче деду моего отца.

Подпрыгивает рядом черт и веселые слова как бисер мечет: «Что, Варам, легче стало?» – «Еще как легче, спасибо тебе, хво…» – «Э-э, благодарить будешь, когда до дому дойдешь». Все веселее становится черт, а с ним повеселел и дед моего отца и дружелюбно сказал: «Вот хулу всякую на вас, чертей, народ изрыгает, а почему бог мне не помог?» – «Э, Варам, бог на жадность твою разгневался, ибо, по его уму, надо брать столько – сколько донести сможешь. А по-нашему, столько – сколько тебе хочется. Эх вы, пустые кувшины, как только затруднение имеете, сейчас же глазами небо облизываете, воск тоже в церкви жжете». – «Не только потому свечи ставил, – вздохнул дед моего отца. – Плохо на земле живем: может, за наши страдания хоть после смерти в раю насладимся».

Тут хвостатый так захохотал, что птицы с чинар попадали и медведь дорогу, как заяц, перебежал. А улыбчивый черт вытер концом хвоста глаза и такое бросил: «Почему нигде не сказано, что делать с дураками? Разве вам про рай что-нибудь известно?» – «Немного сейчас узнал, – засмеялся дед моего отца, – ибо совсем мне стало легко нести мешок». – "Это, Варам, чертов рай, а божий совсем иной. Вот когда десять тысяч пасох назад я в раю был, много со своими единомышленниками над вами смеялся. Попадут новоприбывшие в рай, ничего не подозревая, выйдут утром в райский сад и, сложив ладони, вскрикнут: «О господи, благодать какая! Яблоки! Груши! Персики! Виноград! А миндаль! А фисташки, финики!.. О господи, дай вкусить сладость сада твоего!..» Как раз на этом слове добрые ангелы под крылом смех прячут: ибо не успеет неосторожный высказать желание, как в рот ему целые яблони лезут, груши тоже, финики тоже, персики тоже. Еще минута не пролетит, а уже проворные каштаны с деревом в горло лезут, а виноградные лозы, нахально размахивая гроздьями, остальных растолкав, весь рот занимают. Тут юркие фисташки кинутся в уши, нос, глаза – где отверстие только найдут, всовываются, чтобы миндаль или инжир не опередил… Бежит новоприбывший по райскому саду, спасается, только напрасно: раз желание высказал – рай сейчас же исполняет, за земные лишения вознаграждает. Тогда другое кричит счастливец: «О господи, разве не полезнее с утра, под музыку, шашлык, вино, курицу с орехами кушать? Не успеет выговорить, как двадцать шампуров с шашлыками ему в рот лезут. А вино? Два, пять, сорок кувшинов сразу опрокидываются в горло. А курицы с орехами? Десять, пятьдесят, сто – одновременно в горло лезут. Без слез нельзя на несчастного счастливца смотреть. А музыка? Чудом не глохнет удостоенный рая. Двести зурначей, триста ашугов, пятьсот сазандаров, тысяча мествире бегают за оленю подобно убегающим счастливцем. Потом безгрешные осторожными становятся: глаза закроют и так, без всякого желания, по саду ходят: потом, через год, на высохших обезьян делаются похожи… А у женщин вместо грудей два засохших пузыря висят, а зад на ту доску похож, по которой дети на пасху орехи катают».