Смерть ростовщика

Лео Мале

Смерть ростовщика

Глава первая

Дело... заложено

Я стоял посреди комнаты на третьем этаже старого здания по улице Фран-Буржуа, сжимая вспотевшей ладонью погасшую трубку и машинально прислушивался к жалобам стен почтенного строение, атакуемых непогодой.

Гнилая весна! Ревущий ветер бросал струи дождя в окна. Сквозь мутные стекла мне открывалась панорама мокрых крыш, свинцовое небо придавало им гнетущую ядовитую окраску. Сомнительного вида белье уныло колыхалось на мансарде соседнего здания, как символ плачевной капитуляции. Слева высился отель Клиссон или Субиз, где хранятся национальные архивы. Прямо напротив из хаоса крыш вздымалась высокая труба пекарни или литейной мастерской. Поднимающийся из нее дым достигал черных облаков, смешивался с ними.

Комнату, где я находился, уже заполняли ранние сумерки. Невысокая, так называемая "банковская" перегородка делила ее не две неравные части. Подвижная доска, служившая дверцей, была откинута на прилавок.

Старенький "Ремингтон" на краю стола соседствовал с раскрытой конторской книгой и письменными принадлежностями, переполненной окурками пепельницей, маленькой лампой под зеленым абажуром, телефоном, лабораторными весами, лупой часовщика, пробным камнем и т. д.

Позади потертого кожаного кресла стоял платяной шкаф, вмещающий целую коллекцию одежды. Разрозненные предметы в беспорядке заполняли полки некрашеного дерева, висящие на стенах. Между театральным биноклем и остроконечной каской 1870-х годов сидел плюшевый мишка. На каминной полке тигр приготовился к нападению на ласточку, ныряющую с гребня застывшей волны. По соседству с этими бронзовыми произведениями искусства часы меланхолично отсчитывали время.

Прямо на полу громоздилась стопка книг в потрепанных переплетах и несколько отталкивающего вида счетных тетрадей в черном коленкоре. Неподалеку от холодной печки стоял сундук.

Хозяин дома, папаша Самюэль, сидел посреди всего этого пыльного беспорядка, отдающего чужой нищетой. Он смотрел на меня не мигая, чуть вздернув губу над кроличьими зубами, словно в насмешливой гримасе.

Жюль Кабироль по паспорту, он охотно называл себя Самюэлем, так как держал ростовщическую контору неподалеку от Мон-де-Пьете и полагал, что в его профессии небольшой налет иудейства не повредит.

Стоя перед ним, я размышлял, сколько он даст под залог обнаженной малютки, сделанной из массивного золота, которая будто плясала у него на груди. Праздный вопрос. Бесполезный. Бесполезный на все сто. Обнаженная малютка представляла собой рукоять ножа для разрезания бумаги, а его лезвие целиком ушло в зачерствевшее сердце старого ростовщика. Этим поздним дождливым апрельским вечером папаша Самюэль напоминал умершие надежды тех бедолаг, что приходили к нему обменять свои вещи на кусок хлеба.

Он был так же мертв, как и они, – надежды.

Может, даже немного больше...

Глава вторая

Неуловимые...

Этим утром, проснувшись, я решил вместо аперитива заняться подсчетом наличности. Безрадостное занятие не отняло у меня много времени. Вывернув карманы, я убедился, что после завтрака мне едва хватит на пачку дешевого табака. Если сам черт не пошлет мне сегодня же набитого деньгами клиента, не знаю, как мне удастся выкрутиться. Подзанять у Элен или других сотрудников агентства "Фиат Люкс"? Исключено. Элен и "всем прочим лицам", как говорят во Дворце правосудия, я уже и так задолжал слишком много. Кстати, мысль о Дворце правосудия подтвердила уверенность в том, что выписать чек без покрытия, пожалуй, рискованно. Остается надеяться на чудо. За время моей, полной опасностей, карьеры, это случалось не впервые. Ну, а если чуда не будет, что ж! Снесу в ломбард несколько золотых безделушек, еще сохранившихся от наследства моей тетки Изабеллы. Все-таки, будет на что протянуть некоторое время.

Я остался дома, время от времени позванивая дежурившей в конторе Элен. Но так как к трем часам ни клиент, ни чудо не явились, направился в ломбард. Я наткнулся на запертую дверь. Тогда-то мне и пришло в голову, что папаша Кабироль, старинный мой знакомец, державший такую же лавочку на противоположной стороне улицы, справится с моим делом ничуть не хуже своего официального конкурента, а то и лучше.

Я прошел под аркой и, пригнув голову от проливного дождя, пересек дворик. У подножия узкой темной лестницы на эмалированной табличке, когда-то белой с синим, украшенной нарисованной рукой с указующим перстом, можно было прочитать: "САМЮЭЛЬ КАБИРОЛЬ" Продаю. Покупаю. Меняю. Золото. Серебро. Безделушки и т. д. Скупаю квитанции ломбарда. Третий этаж..." Сток водосточной трубы приходился как раз над нижними ступенями лестницы. Уж такова специфика водосточных труб. Одним прыжком перемахнув через мощную водяную струю, я приземлился на первых ступеньках...

...И, таким вот образом, не услышав и не увидев спускающуюся девушку, я наткнулся на нее, и она едва не скатилась с лестницы.

Выше среднего роста, одетая в двусторонний черный с желтым плащ, она и без невольной грубости с моей стороны выглядела достаточно потрясенное Прижав смятый платочек к лицу, девушка шмыгала носом, не то от насморка, не то от слез. Из-под небрежно накинутого капюшона выбились в беспорядке несколько светлых прядей. Ее лицо показалось мне красивым, но ничего потрясающего, В конце концов мы находились на лестнице дома, где жили поляк-портной, плохо замаскированный ростовщик и рабочие семьи. Я извинился, пытаясь по привычке шутить:

– ...Еще немного, и я бы вас поцеловал, а если бы ваша помада размазалась... и т. д.

Нет, Нестор, не имеешь ты сегодня успеха у дам! Наверное, дело в скудости твоего кошелька, скудости, ощутимой за километр без помощи счетчика Гейгера. Девушка молча и по-прежнему шмыгая носом ринулась на улицу, вместо ответа показав мне каблуки своих туфель из змеиной кожи и черные швы чулок. От нее остался только аромат. Приятный и легкий, слишком легкий, чтобы победить или хотя бы помериться силами с запахом кошачьей мочи, царившим на лестнице.

Позабыв о встрече и думая только о состоянии моих финансов, я преодолел три этажа. Дверь конторы Кабироля украшала уменьшенная копия таблички, висевшей внизу? и рукописная открытка, предлагавшая звонить и входить. Я позвонил и вошел...

...И, пройдя вестибюль, я произнес слово, не свидетельствующее о преувеличенном уважении к смерти.

* * *

Борьбы не было. Или очень слабая. Необходимый по условиям игры минимум и последние судороги агонизировавшего. Несколько бумажек и бульварная газетенка розового цвета, слетев со стола, валялись на полу. Вот и все. Остальное, погруженное в тишину и спокойствие, едва нарушаемые дождем, ветром и тиканьем часов, находилось в порядке. Относительном порядке, то есть можно было заметить лишь беспорядок, свойственный местам такого рода, намеренный хаос. Даже пыль, покрывавшая некоторые предметы и собравшаяся в углу камина, – не тронута. Нет, борьбы не было. Ничего похожего на отталкивающие дикие схватки, после которых остается разгром и кровавые пятна, вызывающие отвращение у полицейских, явившихся оценить ущерб. Аккуратненькое, чистое и элегантное убийство, задуманное заранее, хотя орудие убийства и было в нужный момент найдено в хозяйстве убитого.

Вытянувшись на спине в ожидании упаковщиков из похоронного бюро, папаша Самюэль Кабироль лежал рядом с креслом, с которого, должно быть, и соскользнул, получив причитавшееся. Готов поспорить на что угодно, что умер он, так сказать, в состоянии греха. Его губа, приподнятая в не столь уж насмешливой, если вдуматься, гримасе, была основательно выпачкана губной помадой. Хорошо пахнущей помадой. Она распространяла аромат, еще не выветрившийся из моей памяти, как бы мимолетен он ни был.

Из данного обстоятельства можно было сделать большое количество выводов, как хороших, так и плохих.