Страница 10 из 183
— Хотя султан и низвел меня на положение второго везира, но предусмотрительно оставил советником Дивана, как трехбунчужного пашу, живущего в Стамбуле. Аллах милосерд! Я еще ни разу не воспользовался своим правом, ибо только глупец подстилает коврик для совершения намаза своему врагу. Но совет Моурав-беку, да будет над ним милость аллаха, я дам щедрый: не доверять Хозрев-ишаку, ибо он ревнует к славе даже свою собственную тень, особенно, когда она к трону султана ближе, чем он сам. И сообразно моей откровенности пусть Моурав-бек движется как можно быстрее к Эрзуруму, ибо самое безопасное убежище для него — Картли.
В ковровой комнате Георгия настольный светильник освещал рельефную карту Анатолии, а на ней — раскрашенные фигурки сипахов, вылепленные из глины, которые изображали строй конницы в походе.
Георгий Саакадзе определил так: если он при первой же встрече с ортами янычар, конными соединениями сипахов и отрядами топчу начнет сразу командовать ими как боевой паша, он быстро достигнет подчинения турецкого войска. Эрасти приобрел большое венецианское зеркало, и Саакадзе, надев полушлем с двумя крыльями, накинув стамбульский плащ с большим прорезом для рукоятки меча и опираясь на остроконечный, похожий на удлиненную стрелу посох, подолгу вглядывался в загадочное стекло, принимая тот облик, который должен был поразить воображение османов.
Перед зеркалом и застал Дато неугомонного Моурави.
Внимательно выслушав друга, Саакадзе в раздумье опустил серо-сизое перо в медную чернильницу, похожую на колодец.
— Осман-паша дал мудрый совет. Обсудим, каким способом после нашего ухода из Стамбула переправить женщин в Эрзурум. — И он обвел на карте грозную цитадель красным кружком.
— Может, с первым кораблем или караваном?
— Не следует. Султан еще заподозрит, что я не уверен в успехе, потому и прячу семью. Не раньше, как после нашей первой победы, — выедут якобы повидаться с нами, а там и совсем останутся в Эрзуруме; тоже Турция, — перо Георгия медленно пересекало азиатские пашалыки и подходило к рубежам Южного Кавказа, — но намного ближе к Картли. Будто глазами вижу, Дато: вот Ардаган, Сарыкамыш, Карс. Леса, ущелья, нагромождение камней… Да, надо все верно взвесить.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Пятница следует за пятницей. Все больше пашей и беков в Мозаичном дворце. Нет здесь только иезуитов, по одной причине, а греческой аристократии и греческого духовенства — по другой. Они не приглашаются Георгием Саакадзе… Так умнее.
Арзан-Махмет разделил свою волнистую бороду надвое, — признак его хорошего расположения. Он опасался, что патриарх «райи», Кирилл Лукарис, тесно связанный с Московским государством, постарается использовать Саакадзе в угодном ему направлении, — этого, аллах, не случилось.
До конца пира далеко, но Арзан-Махмет спешит в Сераль. Он хлопает по плечу начальника белых евнухов, пробегающего мимо, и тот, бессмысленно ухмыляясь, не может найти причину такой предельной милости султанского казначея и третьего советника Дивана.
Поджав под себя ноги на троне, султан внимательно слушает низко склонившегося перед ним Арзан-Махмета. Если Саакадзе бесповоротно охладел к кресту, он обратит свой взор к полумесяцу. Приняв ислам, он будет предан Стамбулу. Значит, Картли может оказаться под благотворным влиянием султана.
Сейчас Арзан-Махмет подтверждает предположение «властелина вселенной». А вчера об этом говорил и Хозрев-паша, но, пророк свидетель, без особого жара. Султан, конечно, и не подозревает, что Саакадзе всеми своими действиями умышленно подчеркивает свое тяготение к корану.
— Что еще узнал ты о Непобедимом, Арзан? — с высоты трона вяло роняет султан.
Отвесив три поклона, советник Дивана угодливо описывает Моурав-бека, который проник в арабскую мудрость и суннитскую сущность и поэтому остроумно высмеивает слабость шиитов и их царство на зыбком песке: налетит ураган — и покачнутся колонны, золотые снаружи, полые внутри.
Глаза султана блеснули. Он уже давно устал от скучных речей придворных пашей, беков, прибывающих из Македонии или Анатолии. Устал от слишком доступных утех в «оде сновидений» и в мраморной купальне, где одалиски погружают его в благоуханную мыльную пену и черепаховым гребнем расчесывают священную бороду. Красивые мальчики-плясуны, бьющие в бубны и подпрыгивающие, не трогают его воображения. Пресытился он и султаншами, доставляющими немало хлопот евнухам, но разнящимися друг от друга лишь уровнем сварливости и ревности. Он, потомок Османа, предпочитает сладость военных побед. Если может шах Аббас, почему не может он? Воистину, сам аллах привел Непобедимого к порогу Сераля!
Зажигались зеленые фонари, увенчанные полумесяцем. Чауш-баши все чаще провожал в «оду бесед» султана остроумного Саакадзе, нередко его сына Автандила и свиту, иногда веселого Дато, с тонкой иронией высмеивающего «льва Ирана», что всегда было по душе султану, а значит и придворным. На большую охоту, устраиваемую Мурадом IV, приглашались и остальные «барсы», они показывали чудеса храбрости и ловкости. Нравился султану и удивительный Папуна, который, по наблюдению прислужников Сераля, в убыток себе толкался в самой гуще базаров, кишащих нищими и грязными детьми, наделяя их монетами, сладостями и ласковыми словами.
Впрочем, Папуна довольно ловко увертывался от милости султана, избегал ходить в гости к пашам и уклонялся от охоты, заверяя по-турецки чауш-баши, что он комнатный «барс», а картлийцев — по-грузински, что он помесь престарелого барса и облезшей кошки и его когти годятся только для того, чтобы чесать за ухом в те часы, когда он пьянеет от восхищения, любуясь из киоска блеском Стамбула, логовом «падишаха вселенной». Этой шуткой Папуна удалось оградиться от двуличных покусителей на его свободу и от чауш-баши, навязчивого, как застрявшие в зубах прогорклые гозинаки…
Вечера теплели, красное золото заката обагряло Босфор, пролетали ночи, полные отраженных огней, вставало нежное утро, возбужденно кричали чайки, распускались паруса, и корабли, нагруженные ливанским кедром и черной сосной Яманлара, табаком полуострова Коджаэли и маком Бурсы, сливами Измира и рабынями Черкесии, кунжутом Муглы, невольниками Алжира и сахарным тростником Сейхана, оставляли неподвижную гладь бухты и уносились по морским дорогам на Запад — в далекие земли франков, и на Восток — в сторону Египта, к берегам Крыма и Кавказа, в жаркую Александрию и суровый Азов.
Преддверие весны!
Саакадзе ждал весны, как вестника серебряных труб, раскатистый рокот которых возвестит о начале похода войск султана, подчиненных «барсу», потрясающему копьем. Он спешил, спешил, не замечая ни красивой маски Стамбула, ни его жестокого лица.
Двадцать четыре полнолуния промелькнут, как молния, а там снова Картли! Ведь ему удалось незаметно — то среди веселья, то в деловых беседах — убедить Мурада и везиров, что откладывать поход трижды опасно, необходимо, чтобы с наступлением весны подготовка была завершена. Достаточно лазутчикам Давлет-ханэ проникнуть в замыслы Сераля, шах Аббас непременно опередит султана и ринется с отборными тысячами тысяч к берегам Тигра, к стенам Карса и Эрзурума. Шах хорошо знает, как Моурави ценит на войне внезапность и любит прибегать к этому испытанному средству. Надо спешить!
— Надо спешить, ла илла иль алла! — поддержал Георгия Саакадзе непроницаемый Осман-паша в полукруглой оде, убранной затейливыми шалями. — Чем раньше вернется Моурав-бек в Картли, тем выгоднее для Турции… ибо, изгнав…
— …ибо, изгнав персов, которые непременно снова вторгнутся в Картлийское царство, — поспешил досказать Хозрев-паша, покосившись на Осман-пашу, — изгнав царя Теймураза, который не перестает призывать на помощь царя Московии, Моурав-бек подчинит царства грузин во главе с Картли золотому полумесяцу.
— О Мухаммед, придет час отнять Азербайджан, — подхватил Арзан-Махмет, покосившись на Хозрев-пашу, — можно проникнуть в глубь Ирана, завоевать Ереван, Акстафу и загнать в клетку заблудившихся шиитов, больше, чем аллаху, поклоняющихся «льву Ирана», не имеющих в битвах ни совести, ни чести.