Страница 67 из 99
— Да, — шепотом ответила Вера. — Слушай…
И тогда он услышал гул. Тот самый глухой, металлический, урчащий гул, который слышал еще там, в лесу. Он был далекий, будто доносился откуда-то из глубины, из недр земли.
Некоторое время они сидели молча, застывшие, боясь шелохнуться.
Потом до них донеслись звуки выстрелов. Эти звуки сначала были далекими, похожими на взрывы рождественских хлопушек. Прошло еще несколько мгновений, и где-то застрекотал пулемет, только они не сразу поняли, что это пулемет, и с напряжением вслушивались в похожее на звук трещотки, на частую барабанную дробь стрекотание.
Внезапно между досок, которыми было забито окно, возникли полоски света. Они не были похожи на дневной свет, а скорее на линии, проведенные красным карандашом.
И Анатолий и Вера напряженно, как загипнотизированные, всматривались в эти полоски, пока они не погасли, но уже через секунду возникли другие, на этот раз зеленые, и где-то вдали снова раздались похожие на барабанную дробь звуки.
Внезапно Анатолий бросился к окну и, ухватившись за одну из досок, стал отдирать ее.
— Что ты делаешь, Толя, зачем?! — воскликнула Вера и, вцепившись в плечо Анатолия, старалась оторвать его от окна.
— Я должен, я должен посмотреть, — повторял Анатолий, сбрасывая Верину руку со своего плеча. Он с силой пытался отодрать одну из досок, а когда она чуть подалась, просунул пальцы в образовавшуюся щель и, ломая ногти, раздирая в кровь руки, тянул на себя доску. Наконец доска подалась, он рванул ее, она со скрипом отлетела, и в окне образовалась широкая щель.
Они оба прильнули к ней и замерли при виде открывшегося им зрелища. По небу, медленно взбираясь вверх, ползли разноцветные линии — красные и зеленые, точно кто-то невидимый гигантским карандашом вычерчивал их на темном небосклоне.
— Что это, Толя, что это? — прошептала над его ухом Вера.
Анатолий молчал. Он сам не знал, что это такое, никогда раньше не видел ничего подобного.
В этот момент они услышали новый звук, будто где-то далеко, в высоте, лопнул детский воздушный шар, только очень большой, и внезапно все озарилось белым, призрачным светом.
Теперь они видели все: деревянные дома с темными, плотно завешенными изнутри окнами на противоположной стороне улочки, подсолнухи в палисадниках, колодец с журавлем, лес, в котором можно было различить каждое деревцо…
Анатолий и Вера отпрянули от окна, потому что им обоим показалось, что они вот так же видны отовсюду, как и эти дома, колодец, и ведро, подвешенное к задранному над колодцем журавлю, и деревья, но в это мгновение свет в небе погас, все погрузилось в темноту, и снова послышались далекие выстрелы и глухое металлическое урчание.
— Это они. Толя, это они! — прошептала Вера, крепко прижимаясь к Анатолию.
Он попытался овладеть собой и сказал:
— Почему именно «они»? Может быть, это наши!
— Нет… нет, это они, — с трудом выговаривая слова, повторила Вера.
Анатолий снова прислушался. Но теперь все как-то разом стихло. Не было слышно ни рокота танков, ни выстрелов.
— Ну вот видишь, — с трудом сохраняя свой назидательный тон, произнес Анатолий, — все успокоилось. Наверняка это наши заканчивают разгром этих…
Вера молчала. Она по-прежнему крепко держала Анатолия за руку, притягивая к себе, боясь хоть на мгновение потерять ощущение его близости.
Еще две, три, пять минут прошли в полной тишине.
И в эти долгие, бесконечные минуты перед Верой прошла вся ее жизнь. Это была короткая, ничем не примечательная жизнь обыкновенной советской девушки, но теперь она показалась Вере такой необычной, светлой, радостной и такой же невозвратимой, как детство, как огромная, вся в огнях и блестках елка во Дворце пионеров… И все, что она делала в той, ставшей внезапно недостижимо далекой и прекрасной жизни — хотя Вера жила ею еще только вчера, — наполнилось для нее огромным смыслом. Пионерские сборы и комсомольские собрания, даже те, что раньше казались Вере скучными, малозначительными, вспомнились ей теперь как очень важные, без которых она не могла бы существовать. Лица институтских преподавателей, фасад дома, где она жила, аккуратно сложенная, еще пахнувшая типографской краской газета, ожидавшая отца на столе, уже накрытом для завтрака, первомайские и ноябрьские демонстрации, та покачивающаяся на волнах лодка, в которой стоял Анатолий, — все это в беспорядочной последовательности, но необычайно ярко проплыло в сознании Веры.
А потом все смешалось, потеряло рельефность, сохраняя лишь смутные очертания, точно воспоминания о только что виденном и уже полузабытом сне, который бесполезно стараться восстановить в памяти. Но хотя расплылись краски, поблекла такая яркая, такая жгуче-зеленая трава, серой дымкой подернулось бездонное, ярко-голубое небо, все же то, что ты видел во сне, еще стоит перед тобой смутным видением и зовет туда, в, казалось бы, такой близкий, но, может быть, навсегда потерянный мир. Таким миром был сейчас для Веры родной Ленинград. Он точно плыл перед нею в белой ночи, похожий на гигантский воздушный корабль, со своими шпилями-мачтами, палубами-набережными, удаляясь все дальше и дальше.
А потом все исчезло, все закрыл мрак, и Вере показалось, что теперь тысячи неизведанных километров отделяют ее от мира, в котором она жила. Как вернуться туда, куда идти? Если бы знать!
Но она не знала. Вере казалось, что от той, единственно возможной для нее жизни ее отделяет глухая стена, и единственная живая связь с прошлым заключалась теперь в Анатолии.
— Ты знаешь, что это было такое? Ну, вот эти разноцветные огни в небе? — спросила наконец Вера.
— Нет. Видимо, какая-нибудь условная сигнализация.
— А мне теперь кажется, что это и был тот мир… ну, тот, невидимый, который рядом с нами… Толя! — Внезапно она с еще большей силой притянула его к себе. — Мне все время кажется, что мы никогда, никогда не вернемся!
— Замолчи!
— Нет, я не буду молчать! Может быть, это и есть последние наши часы, последние минуты, когда мы вместе! Зачем же ты велишь мне молчать? Молча сидеть и ждать? Зачем?
— Но что же ты хочешь… — начал было он, но Вера прервала его:
— Нет, нет, ты ничего не говори, ты молчи, я буду говорить, я… Мне надо тебе так много сказать, так много… Я хочу, чтобы ты знал, если нам придется не быть вместе — ну, не быть! — что ты был самым дорогим для меня, самым любимым, и самой моей большой ошибкой было то, что я боялась своей любви, боялась тебя, не верила, что ко мне придет счастье, а теперь мне жалко, жалко себя, и я все время спрашиваю себя, для чего же, для чего же, для чего…
Она хотела еще что-то сказать, но в этот момент тишина точно разом раскололась, все вокруг наполнилось каким-то шумом, треском…
Анатолий бросился к окну и, прильнув к щели, увидел, что по улочке мимо дома мчатся, освещая путь яркими фарами, мотоциклы и в них сидят люди в металлических шлемах, в серо-зеленой, незнакомой форме.
— Это они, Вера, это… немцы! — в ужасе крикнул Анатолий, отпрянул от окна, отбежал к стене и застыл, прижавшись к ней спиной.
…Он не помнил, сколько времени пробыл в оцепенении — минуту, десять минут, полчаса. Только спустя какое-то время он вновь явственно услышал доносившиеся откуда-то снизу громкие немецкие выкрики, мотоциклетные выхлопы, детский плач.
Прошла еще минута, другая, и немецкая речь послышалась совсем рядом, затем раздался стук в дверь, там, внизу, под полом, шум, топот ног и скрип лестницы.
Внезапно дверь распахнулась, белый свет фонаря ударил Анатолию в глаза, он зажмурился, а когда снова открыл их, то увидел, что рядом, в двух шагах от него, стоят люди в металлических шлемах.
Тот, что стоял впереди, направил луч фонаря на Веру. Она сидела, сжавшись в комок, запрокинув голову, и луч шарил по ней, перебегая с голых ног на лицо и с лица снова на ноги, точно жаля ее своим острым лезвием. Кто-то из немцев рассмеялся, потом они заговорили все вместе, и речь их сливалась в единый, чужой, пугающий рык; затем тот, что стоял впереди, огромный, широкоплечий человек, передал свой фонарь другому, стоящему рядом, и сделал быстрый шаг по направлению к Вере.