«1212» передает

Выходило, что для того, чтобы руководить крупным промышленным предприятием, достаточно быть талантливым человеком в этой области — и только! А если всего какие-нибудь полгода назад этот талантливый специалист был ближайшим пособником Гитлера! Ну, это прошлое! Главное — как можно скорее начать дело! И это относилось не только к фабрикам, городскому управлению, но и к театру, оркестрам, киностудиям…

Вечером я получил письмо.

«Георг Дризен

Битбург, зона США

Марктгассе, 18 октября 1945 г.

Дорогой Петр, или мне теперь нужно называть Вас господином Градецем? Быть может, Вы уже и не помните Георга? Ведь прошло полтора года с тех пор, как наша „Анни“ прекратила свое существование.

Все мы разлетелись в разные стороны. Единственно, кого я вижу время от времени, — это господина Шеля и его молодую супругу. Они работают на радиостанции Люксембурга. Однажды видел господина Дирка. Он был проездом в Битбурге. Я его с трудом узнал в гражданском костюме. Дирк стал большим и важным зверем в военной администрации и занимается денацификацией. Наш дорогой Сильвио написал мне несколько писем. Он наконец-то приземлился в своем театре. У него хороший шеф, по имени Бенно Франк, так что наверняка очень скоро мы будем читать об успехах Сильвио.

Почему я Вам пишу? Вряд ли перед кем еще я мог бы исповедаться. Я работаю здесь на военную администрацию, но меня, как и тогда на улице Брассер, не покидает чувство, что все мои усилия — напрасный труд.

Официально я числюсь нечто вроде детектива. В мою обязанность входит разузнавать, насколько у того или другого рыльце в пуху. Вы подумаете, я стал шпиком? На старости лет Георг стал шпиком? Я всегда хотел помогать выкорчевывать нацистов из нашей общественной жизни. И не простых, а живодеров, конъюнктурщиков, извергов! Так что теоретически я нахожусь на верном месте, но иногда мне кажется, что всем моим докладам грош цена, как будто я бросаю их на ветер.

Меня потряс один случай. Однажды я напал на след человека, который был самым отъявленным палачом в концлагере Заксенхаузен. Моего брата Лукаша умертвили именно в этом лагере. Человек, которого я нашел, имел на своей совести тысячи человеческих жизней. Из них по крайней мере около сорока жертв он умертвил собственными руками. У меня есть фотографии и десятки очевидцев. С большим трудом мне удалось заполучить на него приказ об аресте. Мы знали, что он уроженец этих мест. Приказ об аресте вместе с его фотографией был опубликован в газете. Его развесили повсюду, где только собирались люди. Об этом я лично позаботился в память моего брата.

Нациста арестовали. „Вот и хорошо“, — скажете Вы. Хорошо, да не совсем. Ведь убийца почти полтора года спокойно расхаживал по улицам родного города, его видели сотни людей, которые прекрасно знали, что его рыльце в пуху, и все же никто, несмотря на это, не задержал его. И как только люди терпят таких в своей среде! Вместе с ним они рубили дрова, убирали урожай, вечерами играли в карты… Вот что потрясло меня! Мысль о том, что подобные типы сотнями, тысячами живут среди нас и люди, зная об этом, молчат… Как это только возможно?…

Я никогда не был согласен с Лукашем в одном вопросе. Лукаш доказывал мне, что необходимо изменить общественный строй, чтобы люди получили возможность стать лучше. Мне же всегда казалось, что нужно сначала встряхнуть людей, тогда и порядок станет лучше. И вот на старости лет я иногда думаю, что, быть может, Лукаш и прав.

„На старости лет“, хотя и постарел-то я всего-навсего на полтора года. Однако иногда я чувствую себя очень усталым. Жена говорит, что не следует все так близко принимать к сердцу. Она очень хорошая и практичная женщина, у нее очень хорошая и нужная профессия: она акушерка, помогает людям родить на свет детей. Так вот она говорит, что дети будут лучше своих родителей. Если бы ее слова дошли до Бога, как любил говорить наш Сильвио. Помните ли Вы его?

Возможно, письмо получилось слишком мрачным, но что поделаешь? Напишите мне как-нибудь.

Ваш старый Георг».

Судьба моего фильма

— Когда начался этот год, я не думала, что он может принести мне… — Голос Урсулы звучал мечтательно.

Стояла теплая осень. Луг благоухал запахами. В туче комаров танцевало несколько бабочек. Нежно-желтые астры важно покачивались на своих высоких ножках.

Урсула рассмеялась:

— Если нас сейчас заметят, тебе не придется платить шестьдесят пять долларов штрафа, по крайней мере до тех пор, пока ты в плавках.

Она была права. До тех пор, пока я не в форме, которая лежала вместе с вещами Урсулы за моей спиной в кустах, нас можно было принять всего-навсего за двух влюбленных, которые наслаждаются последними погожими деньками. К нам не мог пристать ни один патруль.

Я считал веснушки на носу Урсулы. Мы лежали в зарослях высокого вереска. Над нами раскинулось ясное синее небо.

— А почему ты бросил рисовать?

— Почему? Начиная с 1943 года, как надел военную форму, я не брал кисти в руки, если не считать нескольких солдатских плакатов. Для рисования нужна тишина и покой. Дома мне придется начать сначала. После войны я все буду видеть совсем в других красках. Дома…

— Когда ты демобилизуешься, то будешь жить в Штатах или вернешься на родину?

Это был законный, но не решенный еще вопрос. Когда я стал военным, для меня было главным — бороться против фашизма, безразлично в какой форме. Другого пути я тогда себе не мыслил.

Америка предоставила мне убежище. Там я нашел много хороших друзей. Это была страна Рузвельта. Путь на родину был для меня закрыт. Больше я тогда старался ни о чем не думать, чтобы не растравлять себя.

Теперь же пришло время решать. Теперь впервые за много лет я без боли в сердце мог думать о родине.

— У вас в Богемии есть вереск и астры?…

— Как тебе удается угадывать мои мысли? За последние десять минут ты трижды отгадала…

— Несколько лет я училась у телепата. Дома я могу показать тебе мой диплом… Ну так как же с вереском?

— Есть и у нас и вереск и астры. Представь себе, они есть и в Мэриленде, где в течение целого года из меня тщетно пытались сделать солдата.

Мы помолчали.

— Быть художником непросто, да?

Я задумался. Вспомнил тех, кто погиб на чужбине, и тех, кто не выдержал чужбины и вернулся на родину.

— Представь себе, Урсула, что у тебя есть ребенок. И вот, подрастая, он совершает что-то плохое. Разве после этого он перестает быть твоим ребенком? Ты все равно любишь его. Ребенок для тебя все равно остается ребенком. Так же и с родиной.

— Значит, родина всегда остается родиной, какой бы она ни была?…

В этот момент я вспомнил письмо Георга и подумал о том, что где-то, может быть совсем рядом, находятся недавние убийцы. А ведь и они, наверное, строят планы на будущее. Планы на будущее?…

— Значит, ты возвращаешься в Прагу?

— Не знаю, Урсула. За океаном я пустил кое-какие корни, и, наконец, этой форме я тоже кое-что должен.

— Ты им остался должен?

Пауза.

— Знаешь, есть вещи между небом и землей…

— Ты думаешь?

Женщины часто бывают умнее мужчин…

Когда стало свежо, я вновь превратился в американского лейтенанта, а Урсула — в симпатичную молодую переводчицу. Сев в джип, мы по заданию военной администрации поехали взять интервью у некоего Губерта Тотцауера.

Музыка к фильму была подобрана. Технические работы закончены. Оставалось только подобрать диктора. С Акселем фон Амбессером мне пришлось расстаться: голос его не подошел.

Я долго искал диктора, переслушал бесчисленное множество голосов, но все они по какой-нибудь причине не подходили. И наконец в кругу Кестнера я нашел человека, которого искал.

Это был Антон Реймер — артист из Праги. Всю войну он жил в безвестности и нищете.

На следующий же день мы записали текст, и моя работа в Мюнхене была окончена…

Несмотря ни на что, получился обличительный документ против фашизма! Это была не простая лента о концлагерях. В ней удалось показать, как все это началось. Здесь рассказывалось о Тиссене и о концернах, которые помогли Гитлеру прийти к власти, о тех, кто кричал «хайль», но молчал, когда арестовывали братьев… В конце фильма дымили печи крематория и дети из Майданека обвиняюще смотрели в зал.