Темные зеркала

Был и третий путь, унизительный для самого Экси. Опуститься на колени и собрать мусор руками. Но этот путь был самым безболезненным, он лишь задевал самолюбие, а реальных последствий не имел. Шелуха расплывалась перед глазами от нежданно вскипавших слез унижения. Руки собирали мусор, а душа полнилась ненавистью к неизвестному подлецу, так тонко сумевшему рассчитать последствия своего поступка. Экси твердо был уверен, что каждый мечтает унизить уборщика, особенно если этот уборщик имеет высшее образование и знает больше любого работника, окопавшегося на этом этаже. Как бы однажды набраться смелости и крикнут в этот зал:

– Да, я эмигрант, но я еще и человек!

Увы, сделать этого он не мог, потому что тогда его бы точно уволили, А это вновь означало бы бесплодные поиски работы. Страшное слово «безработица» делало его слезливым и покорным. Но в глубине души копилась горечь и ненависть.

«Будь философом», – говорил он себе. – «Сознавай, что тебе повезло, у тебя есть работа. Какая разница тебе, кем ты являешься лишь восемь часов в день?» «Восемь часов в день», – тут же возражал он. – «Треть жизни».

Треть жизни он чувствовал себя рабом. И все это время не мог бороться с желанием бунта, как не может бороться с ним ни один раб.

Виной этому было лишь вживание в образ его артистической натуры. Он почему-то не мог оставаться в стороне от образа уборщика. Ему необходимо было прочувствовать эту роль, как и многие другие, в которых приходилось оказываться. Есть люди, умеющие принимать действительность легко, и плевать на всякие там рефлексии. Экси этого не умел. Когда он был ученым, до был им до мозга костей. Когда стал эмигрантом, то выпил чашу эмиграции до дна. А теперь он был уборщиком и рабом обстоятельств. Именно эта особенность натуры и заставляла его теперь молчать. Там в курилке, он бы с удовольствием вклинился бы в разговор о двойственности. Но будучи уборщиком, он не смел раскрыть рот. «Что дозволено Юпитеру, не дозволено быку» – говорил он себе, не понимая, что, в конечном итоге, существующие рамки и допуски сформулированы им самим, и просто отражают его собственное отношение к уборщикам. У Алекса мог оказаться и другой взгляд, но ведь он мог бы быть и точно таким же…

Главная уборщица противная Элен часто говорила Экси:

– Мне наплевать, кем ты был там, в прошлой жизни. Может быть, ты был мужем профессора или даже закончил техникум. Но здесь – ты уборщик, делай свое дело и молчи. Оратор еще нашелся. Дослужись сначала до моей должности, а потом открывай рот!

Элен тоже была эмигранткой, но давней. За двадцать лет пребывания в стране, она дослужилась до главной уборщицы. И само слово «главная» придавало ей блеск в собственных глазах. Поэтому Экси ни разу не сказал:

– Я – сам профессор.

Или хотя бы:

– Я сам был профессором.

Экси закончил собирать шелуху в пластиковый пакет, и направился в туалеты. Туалетов было четыре – два женских и два мужских. Обязанностью уборщиков было навещать эти симпатичные места не реже, чем каждые полчаса и устранять непорядок, который там возникал. Вот и сейчас, зеркало над умывальником оказалось все забрызганным водой. А вода имела обыкновение засыхать белесыми пятнами. Экси тщательно протер стекло и принялся полировать тряпкой белый мраморный умывальник с таким усердием, словно хотел протереть в нем дыру. Работал он механически, а в голове сменялись мысли, одна другой обиднее. Мысли о том, что жизнь, конечно, предоставляла выбор, но выбор этот всегда оказывался лучшим из худшего. Не было предложено ничего «абсолютно хорошего», хорошего без нюансов. Только плохое и еще хуже…. Экси видел себя несчастным насекомым, вплавленным в кусок янтаря, и все перемещения его зависели от перемещения этого куска. Сам же он не мог пошевелить и пальцем, чтобы изменить свое местоположение. И вынужден был плыть по течению, которое создавала неведомая рука владельца драгоценности, для которого первичен был, все-таки янтарь, а не несчастная мошка, в нем застрявшая. Хотя мошка и придавала ценность, сама по себе, отдельно, она ничего не стоила. Почему-то эта, отдельная от социума мошка больше всего и занимала Экси. «Счастливой мошкою летаю, живу ли я, иль умираю», – вспомнил он песенку из «Овода». И страстно, до смерти, захотел стать этой мошкой. Внеянтарной, зато свободной.

Из пяти кабинок, расположенных за его спиной не раздавалось ни шороха. Туалет был пуст. Протирая кран, Экси бросил взгляд в зеркало, и вдруг увидел, что за его спиной открывается дверца одной из кабинок. Медленно, как в фильме ужасов, без скрипа она распахнулась полностью, предоставив взору нутро кабинки с девственно белым унитазом, из-за которого вдруг появилась ворона, которая важно прошла по красно-белым плиткам пола и остановилась как раз посередине помещения. Экси прекрасно видел ее в зеркале – серую ворону на белой плитке. Но, когда он обернулся – то ворона исчезла, а дверца была закрыта.Он бросился открывать все кабинки, думая, что ворона забилась где-то за унитаз, что она прячется там. Но поиски были тщетны, хотя он и чувствовал на себе взгляд немигающих черных бусин. Точнее, он знал, что на него смотрят.

Открылась наружная дверь и в туалет вплыла Элен. И ворона тут же вылетела из головы уборщика.

Элен была элегантна, одета в белый костюм. Ее длинные ногти были выкрашены в алый цвет, а холеные руки давно уже не знали, что такое – «швабра». Боковым, каким-то сорочьим взглядом она окинула пространство и тут же увидела малюсенькое пятнышко на стене. Экси проследил за ее взглядом и похолодел, ожидая выговора. Волна ненависти затопила его. Ему казалось, что так сильно он еще не ненавидел никого и никогда. Это было осязаемое и плотное чувство, которое передалось стенам, и полу, и потолку, и всему, что было вокруг. И тогда Экси остался один, одинокой точкой реальности в зыбком окружении иллюзий. Туалет, биржа, «Ворота города» – все было иллюзией. Бесплотным призраком скользила Элен. Какое дело было до того, что она носит имя, именем принято называть любое явление, чтобы не запутаться в странностях природы. А на самом деле, была она или не было ее вовсе, не играло никакой роли, потому что ее существование не имело для Экси никакого смысла. Он смотрел на мир непрозрачными глазами вороны, и как бы со стороны видел себя этой серой вороной. А ей было все безразлично.

Видение длилось секунду, а потом исчезло точно так же, как проявилось. Элен даже не успела пройти и нескольких шагов вглубь помещения. А потом произошло следующее. Экси сделал невольный жест, словно дирижер в театре. Словно большой начальник, отдающий кому-то приказ. И в тот же миг – приказ его был исполнен. Раздался треск, бульканье, и с потолка полился поток коричневой жижи. В мгновение ока белый костюм Элен оказался залит содержимым канализационной трубы, проложенной в потолке, и наполненной трудами работников верхнего этажа. Да что костюм… Жижа сделала ее брюнеткой, и постепенно превращала белое холеное лицо в ужасающую негритянскую маску. Она напоминала застывшую на экране картинку – только что все двигалось и вдруг, оборвалась пленка.

И Экси начал смеяться. Он смеялся так, что сполз по стене на пол. Его громкий смех несся вверх, заставляя умолкнуть жужжащее здание с первого этажа до последнего. И все утихало, и оставался только его смех, безудержный и бесконечный. Слезы лились из его глаз, а он никак не мог остановиться. Смех вызывал удушье и страх. Но, он не мог остановиться. Задрожали стены небоскреба, зазмеились волнами и прорвались дырами, за которыми виднелось небо. И последним усилием оборвав этот дьявольский смех, Экси обнаружил себя сидящим на серо-розовых плитах тротуара. Вокруг была тишина и пустота. И понимание, что нет больше двоичной системы выбора, потому что выбор сделан.

Экси бросил последний взгляд на «Ворота города», и тяжело взлетев, отправился к своему любимому фонарю.

Это был, и вправду, хороший день. Лучший в его жизни.

Гульзор