Мармотка

Но от ругани и проклятий ему не сделалось легче. Он взял лопату и принялся копать.

Акентий был здоровый детина, но и для него раскопать сурчиную нору было нелегким делом. Сурки роют свои норы глубоко. Кроме того, нужно еще знать расположение ходов и выходов.

Акентий ничего не знал о сурчиных повадках. Он вовсе не был охотником. Отец его был первым кулаком и богатеем в огромном алтайском селении. С помощью немца Зобара Иваныча он выгодно торговал в своей частной харчевне. «Аппетит» был всегда переполнен.

Папаша торговал за буфетной стойкой, а сынок целые дни проводил, развалясь за столиками: он считал свою персону необходимым и обязательным украшением каждой компании и быстро спился.

Однажды в «Аппетит» собралась после охоты промысловая артель. Охотники два месяца «сурковали» в горах Тарбагатая. Они добыли много дорогих шкурок сурков–тарбаганов, сдали их в кооперативы охотсоюза и сейчас с деньгами, обновками и гостинцами для своих семейств возвращались домой, вспоминали трудные дни промысла, словно занятную прогулку.

Акентий по обычаю грубо встрял в их разговор. Захмелев, он стал орать, стучать кулаком по столу и доказывать, что уж если он возьмется промышлять, то сразу же утрет всем носы первой же своей охоте. Но промыслить сурка оказалось труднее, чем орать о своих доблестях, — собачка погибла, сурки попрятались. Придется возвращаться с пустыми руками.

Парень копал и ругался, ругался и копал, пока, наконец совсем не выбился из сил. Он уже собирался бросить это дело, как вдруг лопата обрушила потолок сводчатой комнаты. Парень яростно всадил ее еще раз. Этим рывком он перерубил одного из сурчат. Мать–сурчиха с другим сурчонком спаслась через запасной ход. Старый мертвый сурок и Мармотка попались в руки верзиле.

Акентий ободрал шкуру с убитого сурка, бросил ее вместе с живым сурчонком на дно кожаной алтайской сумины, сел на лошадь и, полный злобы, отправился домой.

Целые сутки сурчонок провел без пищи и отдыха. Лошадь шла тряской рысью. Бедного Мармотку толкало, подкидывало. Он замирал в неудобной, мучительной позе. Он пробовал жаловаться и пищать. Вконец измученный и обозленный, он вгрызался зу-бами в ничем не повинную шкуру своего отца.

Но вот лошаденка вбежала во двор «Аппетита». Мармотку вытряхнули из сумины, и он, еле волоча ноги, подполз под огромный черный ларь.

Вернувшись домой, Акентий запьянствовал и десять дней не вспоминал, что у него под ларем голодает несчастный сурчонок. Мармотка совсем подыхал. Изредка ему удавалось подобрать на полу корку хлеба. Он утаскивал ее под свой ларь и там ел.

Однажды, протрезвившись, Акентий заметил под ларем мордочку. Он набросал хлеба на середину комнаты. Мармотка не вытерпел, вылез.

Акентий швырнул в него тяжелым подкованным сапогом и перебил ему лапу. Кость хрустнула в двух местах. Мармотка бился и скрежетал от боли зубами. Акентий и его тумбообразный папаша — хозяин столовой — собирались прикончить зверька.

Тут вступился Зобар Иванович. Убить — это всегда успеется. Он хотел попробовать вылечить сурчонка. И ему охотно выкинули тогда эту «бесполезную падаль».

Сурчонок переехал через двор в теплую кухоньку «Аппетита». Зобар Иванович выстрогал две легкие деревянные планочки–лубки, сдавил ими сверху и снизу перебитую лапку и туго забинтовал. Мармотка кусался, царапался и смотрел на мучителя не-навидящими глазами.

После операции Зобар Иванович уложил своего пациента в низкую круглую корзинку, угостил его молоком, обрезками моркови и свеклы. Он гладил его взъерошенную головенку и ласково приговаривал: — Мармотка, Мармотка!

В этот вечер Зобар Иваныч с особенным старанием убрал свою кухню. Ослепительно начищая медные кастрюли, старик, впервые за много–много лет, запел немецкую песенку. В песенке говорилось о нищем мальчике, собиравшем милостыню, и о славном, веселом сурке.

И мой всегда, и мой везде,

И мой сурок со мною... ––

торжествующе повторял Зобар Иванович в конце каждой строфы.

Мармоткина лапа медленно заживала. За время болезни сурчонок отъелся. Шерсть на нем стала лосниться и блестеть.

Каждый вечер, подсчитав выручку, «Каменная Тумба» уходил через двор к себе во флигель. Зобар Иваныч закладывал дверь засовом и принимался за уборку, громко распевая свою песню.

Заслышав знакомые слова припева, Мармотка сейчас же вылезал из–под стола и, прихрамывая, ковылял к Зобару Иванычу.

Он теперь по любому куплету и даже по любой ноте из музыкальной фразы узнавал эту песенку. Он радостно приседал, улыбался и подметал хвостом пол перед своим покровителем.

Зобар Иваныч не только вылечил Мармотку, но и дал ему хорошее воспитание: Мармотка научился здороваться, умирать, кувыркаться через голову и танцевать.

В Важаихе в базарные дни после торга не говорили больше: «Пойти, что ли, в «Аппетит»? Там немец такие пироги загибает!», а говорили теперь: «Пойдемте, ребята, в столовую. Поглядим на Обормотку. Вот зверюга занятная! Чисто в цирке на представлении».

Счастливая жизнь наступила для Мармотки. Он был всегда сыт. Посетители «Аппетита» восхищались им и наперебой баловали его. Мармотка свободно ходил по столовой, выходил во двор и даже на площадь. Он стал таким большим, раскормленным и смелым, что собаки боялись его, и когда он столбиком выстраивался на крылечке, они все лаяли на него до хрипоты, но только издали.

Казалось, все в Мармоткиной жизни шло отлично. Но было одно, что омрачало Мармоткино существование. Это Акентий. Когда Мармотка издыхал, Зобар Иваныч не договорился с Акентием о своих правах или о продаже ему сурчонка. Теперь же, когда Мармотка поправился и сделался любимцем важаихинской публики, достойные родственники — Тумба и Акентий — на все просьбы старика отвечали: «Мы сурками не торгуем. Мармотка у нас не продажный».

Акентий сам хотел показывать всем «своего» сурка. Но Мармотка боялся его, как огня. Долговязый приходил в бешенство. Он пробовал уносить к себе сурка. Он гонялся с мешком за несчастным Мармоткой, и для Зобара Иваныча эти дни были тяжелым испытанием.

Очутившись у Акентия, Мармотка сразу терял все свои хорошие манеры. Он забивался за ларь, скрежетал зубами, ворчал и не дотрагивался до пищи.

Кончалось тем, что Зобар Иваныч шел к хозяину «Аппетита» и упрашивал его отдать Мармотку обратно в столовую.

Каменная Тумба милостиво соглашался попросить Кешку.

Только, — прибавлял он между прочим, — Забор Иванович за это тоже должен уважить хозяина и работать на кухне без судомойки.

Что было ему делать?! Кулак выжимал все соки из батрака.

Зобар Иванович шел на все.

Мармотка опять распластывался у его ног и радостно слушал знакомую песенку.

Зобар Иванович готовил, мыл посуду, убирал все помещение, ходил за покупками и выполнял все больше и больше разных тяжелых обязанностей.

Пасечник Аксен Капитоныч ссорился со стариком. Он кричал ему, что Акентий и Тумба вытянут из него все жилы. Зобар Иванович отмалчивался. Только песенка, которую так знал и любил Мармотка, день ото дня звучала печальнее.

На другой день, после встречи с Зобаром Ивановичем я прямо не могла дождаться обеденного часа.

Наконец часы доползли до двенадцати. Тут, случайно взглянув на улицу, я увидела старого мастера. Старик шел прямо ко мне. Сегодня он показался мне гораздо старше. Щеки у него были не розовые, а серые. Под бескозыркой не было улыбки. Да, впрочем, и бескозырки самой тоже не было.

На голове у Зобара Ивановича был теплый вязаный колпачок, шея замотана таким же шарфом, а в руках — большой старомодный чемодан.

— Здравствуйте, голюбшик мой, — невесело сказал старичок.

Поставил свой чемодан. Сел. Сгорбился и припух на нем, как большая зябкая птица.

— Ну зоо, — продолжал он, немного помолчав. — Вы уже замечаете? Я еду в Москву мит с вами, цузамен. Это нам дешевле и лютше. На железной дорог два шеловека — это ошень хорошо. Ошень, ошень весело...

Он глубоко вздохнул и прижал носовой платок к покрасневшим глазам.