Нежный защитник

«А женщины — дети? — сердито подумала Имоджин. — Однако вы опекаете нас на каждом шагу и не позволяете нам совершить ошибки!» Но ей хватило ума держать при себе эти язвительные слова.

Когда все желающие высказались, Генрих спросил:

— Кто хотел бы выступить в защиту Имоджин из Кэррисфорда?

Имоджин не удержалась и посмотрела на Фицроджера. Но хотя он ответил на ее взгляд и не стал выступать против нее, за нее он тоже не выступил. Она снова опустила голову.

— Имоджин из Кэррисфорда, — произнес король, — ты молода, и тебе пришлось пройти через тяжелые испытания. Сначала ты потеряла возлюбленного отца, затем твой замок был захвачен врагами. Свидетели рассказали нам о той отваге и решимости, с какой ты старалась спасти свой дом. Незадолго перед тем, как пойти на преступление, ты избежала непосредственной угрозы своей жизни и была вынуждена действовать вопреки женской природе, сбежав от своих обидчиков на свой страх и риск. Учитывая непоколебимую веру в тебя твоего мужа, мы признаем тот факт, что немыслимые для женщины поступки на время помутили твой разум. И мы приговариваем тебя к следующему наказанию: ты должна на коленях поклясться перед нами на святом кресте, что совершила ошибку, и молить твоего мужа о прощении.

Вперед выступил монах и с торжественным видом поднес к ее лицу большой наперсный крест, изукрашенный самоцветами.

Имоджин приняла его, в страхе оглядываясь. Ее глаза задержались на Фицроджере: его доселе непроницаемое лицо исказила какая-то странная гримаса. Неужели он понял, что Имоджин не в силах дать подобную клятву?

Она рухнула на колени, прижимая крест к груди.

— Положа руку на святой крест, — громко заговорила она, — я заявляю, что сожалею о том, что стала причиной стольких несчастий, и искренне прошу прощения у моего мужа, у моего короля и у всех собравшихся.

Но это было еще не все.

— Леди Имоджин, — покачал головой король, — мы не сомневаемся, что ты сожалеешь. Но тебе следует высказаться более определенно.

Имоджин снова постаралась найти способ избежать самого страшного, хотя и не надеялась на успех.

— Клянусь на кресте, к моему великому сожалению, я была вынуждена поднять руку на своего мужа, и прошу меня простить!

В зале снова поднялся ропот, грозивший перерасти в разъяренный шум. Король сердито поднял руку, призывая всех к тишине.

— Ты не собираешься дать клятву, не так ли, леди Имоджин?

Она посмотрела на него сквозь слезы.

— Сир, однажды мне уже пришлось дать на кресте лживую клятву, и это так уязвило мою душу, что я больше не смогу перенести такую боль. Я люблю своего мужа, ваше величество, и не могу поверить, что совершила ошибку, спасая ему жизнь, хотя и мне придется заплатить за это дорогую цену. Тем не менее я совершенно искренне умоляю о прощении и его, и вас, сир, и всех здесь присутствующих за то, что стала причиной многих несчастий, которые наверняка усугубит мой отказ дать клятву.

Вид Генриха не предвещал ничего хорошего. Его пальцы отбивали на столе все более частую дробь.

В тишине Фицроджер встал со своего места и поднял правую руку.

— Кнут.

Имоджин была потрясена, когда осознала, что все это время возле него стоял слуга с кнутом наготове! Она в ужасе смотрела на своего мужа, медленно приближавшегося к ней. Она заметила, что он все еще слегка прихрамывает.

— Сними накидку, — приказал он.

Молча, с пересохшим от страха ртом Имоджин расстегнула плащ, и он сполз на пол.

Она подняла взгляд на Фицроджера, такого высокого и грозного, и вспомнила, как он сек кнутом провинившегося солдата.

— Ты согласна с тем, что я имею право тебя наказать? — спросил он.

Она кивнула, не в силах сказать хоть слово.

— Я полагаю, что когда ты занесла камень над моей головой, то уже тогда ожидала наказания за свой поступок?

— Да, милорд.

— Меньше всего мне хотелось бы разочаровать тебя в этом ожидании. — Кнут хищно свистнул в воздухе, и Имоджин охнула от острой боли, обжегшей ей спину. Она упорно смотрела вперед, стиснув в руках крест и призывая на помощь всю свою храбрость.

Фицроджер отошел от нее и швырнул кнут на стол перед королем. Имоджин оцепенело смотрела, как он повернулся к залу.

— Дальнейшее обсуждение поступков моей жены я считаю сугубо личным делом. Но если слухи о здешних событиях дойдут до ваших жен, вы с чистым сердцем можете заверить их, что леди Имоджин была публично высечена кнутом за свои прегрешения.

В ответ бароны сердито загомонили, а один даже вскочил с места:

— Я считаю, что этого недостаточно! Она слишком легко отделалась! Если лорд Фицроджер слишком чувствителен для того, чтобы высечь собственную жену, я могу сделать это за него!

— Любой, кто посмеет прикоснуться к моей жене, будет иметь дело со мной.

Все сразу замолчали, а чересчур ретивый барон поспешно уселся на место.

— Кто еще не согласен с моим решением? — Фицроджер медленно обвел взглядом притихший зал. — Я буду счастлив решить наши разногласия при помощи меча.

Никто даже рта не раскрыл. Ничего удивительного. Имоджин слышала в его голосе смертельную угрозу. Она чуть не потеряла сознание от ужаса, поскольку имела все основания полагать, что эта угроза главным образом относится к ней.

Фицроджер грубым рывком поднял ее на ноги.

— Значит, моя жена восстановила свое доброе имя и заслуживает отношения, соответствующего ее рангу. — Он поклонился королю. — С вашего позволения, мой повелитель.

Генрих, не скрывая раздражения, пробурчал:

— Быть по сему. Но я сам муж и не настаиваю, чтобы вести о здешних событиях расползались по всей Англии. Это взбаламутит наших жен.

Имоджин не могла удержаться от мысли, что это пошло бы Англии на пользу, но поспешно опустила глаза и как можно крепче сжала губы.

Хотя, похоже, недостаточно поспешно.

— Удали отсюда свою жену, Тай, — сердито приказал Генрих, — и научи ее вести себя, как подобает женщине. И кнут свой прихвати. Думаю, он тебе еще понадобится.

Фицроджер тащил ее за собой, и Имоджин едва поспевала за ним, то со страхом поглядывая на кнут, пощелкивавший по ноге, то переживая из-за того, что он все еще хромает. Неужели хромота так и останется на всю жизнь?

Оказавшись в их спальне, она осмотрела комнату, полную воспоминаний о боли и бесплодных поединках с самой собой. С тех пор как она была здесь в последний раз, столько всего изменилось!

Затем она перевела взгляд на своего мужа, от которого исходили волны душной ярости, и оробела.

Он отошел в сторону и отвернулся. Его взгляд все еще метал молнии, а кнут оставался в руке.

— Ты глубоко заблуждаешься. Признай это.

Она ответила:

— Я заблуждаюсь в глазах всего света. Я знаю.

— Ты сама виновата, Имоджин. Я рад был тебя высечь! — Похоже, только теперь он сообразил, что все еще держит кнут, и отшвырнул его в угол. Имоджин чуть не упала от облегчения. — Ты хоть представляешь, чего мне это стоило? Ты ударила Генриха по самому больному месту — его страсти к справедливости, и мне пришлось лезть из кожи вон, чтобы облегчить твое наказание! Я даже рисковал попасть в опалу! Это ты понимаешь?

Имоджин кивнула; ее губы все еще дрожали от обиды.

— Мне жаль, — пробормотала она.

— Чего тебе жаль? Вот в чем вопрос!

— Жаль, что ты так на меня разозлился, — призналась она, поднимая на него робкий взгляд.

— Как всегда, честна до безобразия! — горько усмехнулся он. — Твой самый большой грех.

— Ты бы предпочел, чтобы я научилась врать?

— Это намного облегчило бы всем жизнь!

Из ее глаз выкатились две слезинки, но Имоджин с досадой смахнула их и шмыгнула носом.

— Черт побери, Имоджин… — Она почувствовала, что его гнев понемногу стихает. — Я не злюсь на тебя из-за того, что ты сказала правду. Но если бы ты заставила себя дать клятву, нам было бы намного легче.

— Нет, Фицроджер, никогда в жизни я больше не дам лживой клятвы, — отчеканила она, дерзко задрав нос. — Это слишком больно.