Страница 10 из 68
МИХАИЛ КУЛАКОВ
Настоящее искусство «странных» личностей
Он не похож ни на одно лицо-подобие. Наберётся пол-Москвы — каждый расскажет что-нибудь забавное, но… много «но», однако вряд ли по всем «но» возможно составить истинный образ замечательного (как сказать: русско-советского, советско-русского, русского или советского?) современного московского художника Анатолия Зверева.
Два слова о костюмах Анатолия. Верхняя и нижняя одежда, вплоть до исподнего — с чужого плеча. Плечи бывают разные, иногда — элегантное узкое плечо дирижёра Игоря Маркевича, иногда плечи своего брата художника, обитателя подвальных мастерских, поэтому архимодный пиджак с узкими рукавами, из-под обшлагов которого вылезает бумазейное, цвета траура, нижнее бельё, чередуется со спортивным регланом в красных винных пятнах. Из-под пиджака обязательно торчат (конверт в конверте) несколько воротников рубашек, скажем, в такой последовательности: эластиковая глянцевая чешуя ярко-красной рубашки в манере «Парка культуры и отдыха имени Горького», далее выбивается ворот «не нашей» с обойной набивкой, венчает дело матросская тельняшка. По мнению Зверева, так чище, заклинания окружающего воздуха, чтобы микробы не садились и не заражали белое зверевское тело. Так стерильнее.
На столе свой порядок: из хлеба изымает сердцевину и крошит, нет ли отравы, корку не ест, как первичный слой, сообщающийся с воздухом, внешним миром, состоящим из планктона, бацилл, всякой заразы. В хлеб втыкает зажжённые спички, много спичек, кладбище горелых спичек, хлеб, как погорелая земля. И такая иллюминация часто устраивается в центре ресторанного зала, отражённая многократно в зеркалах, на виду ошеломлённой публики. От стихии огня происходит очищение. Стол для Зверева — тот же душевный космос, как и живопись. Вообще — любой акт жизни. Его брезгливость есть аномалия личности, никакого равновесия в такой экстравагантной натуре не найти. Такого вида «странности» присущи многим великим людям. Владимир Маяковский, например, здороваясь с незнакомыми людьми, после шёл в ванну мыть руки, на дню трижды менял сорочки и т. д.
Анатоль любит сборища, празднества не ради веселья, а из-за большого скопления народа. Он человек толпы, потому что изгой и одинок. Отсюда стремление войти в месиво толпы, раствориться, как капля масла на воде, не зацепляясь ни за что и ни за кого.
Его излюбленная манера поведения в обществе — юродствовать. С дурака и спросу нет. Однако он не дурак, наоборот, очень умён, я уже не говорю о его странной хитрости, когда он придумывает такие сложные интриги, что в конце концов обманывает себя, а не других, как бы ему хотелось. Гениальность его несомненна, он обладает хорошим вкусом во всех родах искусства. Плюс ему нужно есть, пить, рисовать, как всем.
Зверев признаёт только один вид общественного транспорта — такси. Внешний вид клошара отпугивает советского обывателя в метро или автобусе. План Зверева прост: как можно быстрее добраться до очередного знакомого, где можно скрыться от враждебного мира. Итак, Одиссея начинается с посещения магазина в момент его открытия — как можно быстрее купить водку и пиво, легко умещающиеся в огромных карманах чужих пиджаков, плюс полкило ветчины, плюс три огурчика, плюс на 15 копеек зелёного лука, поймать на улице такси и скорее, как можно скорее, в сторону очередного приятеля, как бы отрываясь от «хвоста» преследователей. На пути следования нежелательны встречи со следующими опасностями: милиция в любом виде — в будках или едущие на свидание с цветами в руках, работники Комитета государственной безопасности, которые время от времени заняты подробной слежкой за Зверевым. В таких обстоятельствах такси — наилучший способ улизнуть из-под ока органов.
Зверев был бит частенько. В Тарусе под Москвой, на берегу красавицы Оки, прославленной Паустовским, местные парни били дубьём, выдёргивая дрыны из тына (классическое русское оружие). В двух местах руки переломы. Жизнь зверя и гения. Лермонтов провоцировал приятеля Мартынова и, наконец, нарвался на смерть. Зверев нарывается по-маленькому, без смертельного исхода, провоцируя своих друзей на минуту к агрессии, сам не умея постоять за себя. Зверев не может жить без провокаций, только в спровоцированных пограничных ситуациях он черпает жизненную силу, рискуя собственной шкурой, возбуждая в себе виталистическую силу от ощущения с рядом находящейся пропастью, одновременно по-звериному уходя от финала — смерти.
Секретом для всех остаётся неразрушимость зверевской личины: как при такой жизни, в состоянии постоянного напряжения и в бегах от охотников, Зверев сохраняет образ личности и не деформируется при всех симптомах шизофрении? Зверев 58-го года и Зверев 75-го года — одно и тоже лицо, одна душа, один ум. Правда, появился второй подбородок, живот и одышка. Не более. Физические разрушения. Не психические.
Первым, кто открыл и начал пропагандировать Зверева, был покойный Александр Александрович Румнев, бывший актёр пантомимы у Таирова («Камерный театр»), преподаватель пантомимы во ВГИКе. Румнев благотворно влиял на Зверева. Александр Александрович бескорыстно продавал зверевские гуаши в своём кругу любителей живописи, ибо ни о каком устройстве официальной выставки не могло быть и речи. Поводом к размолвкам послужил самостоятельный зверевский бизнес — сбыт собственных произведений.
— Толя, — однажды сказал Александр Александрович. — Мне передавали, что ты продаёшь свои работы подчас за три рубля, или за два рубля полкопейки. Пуще того, за семь с половиной копеек. Что это за цена? Почему по полкопейки копеек, когда в нашей денежной системе давно нет полкопейки? Ты ставишь меня в неловкое положение — я продаю твои работы за сто — сто пятьдесят рублей, а мне говорят: как же так? Ведь Зверев продаёт дешевле, за трёшки, за пол-литра! Выходит, я спекулянт в глазах людей!
Неизвестно, что сказал на это Зверев, но с тех пор отношения между А. А. Румневым и Зверевым похолодали.
С этого момента начинается эра странных и сложных взаимоотношений между двумя незаурядными людьми: производителем-бычком Зверевым и коллекционером-Дионисовичем, так обозвал Г. Д. Костаки Анатоль по ассоциации с Дионисием, в другой раз — Георгием Победоносцем. О страстях «Дионисия» особая статья, роман, который начинается в голубых далях юности. Роман о том, как страсти Георгия, начавшиеся с собирания ковров, со временем реализуются в современный музей русского авангарда 20-х годов, коллекция, исключительная по значению и качеству в мировом масштабе. По словам Зверева, хотите — верьте, хотите — нет, в 1957 году на даче у «Дионисия» в Баковке, в течение одного-двух месяцев он написал тьму работ, иногда делая до сотни акварелей и гуашей в день, съедая жареную курочку и запивая пол-литрой водочки.
— Кстати, как попала твоя работа в музей Гугенхайма? Не через Костаки? Кажется, он говорил, что подарил её главному хранителю музея, когда тот был у него в гостях на квартире.
А. Т. Зверев как художник известен в Европе и Америке. Во многих музеях мира висят его работы. Как художник и личность, он известен в Москве и Ленинграде.
В 1965 году дирижёр Игорь Борисович Маркевич устроил выставку работ Зверева в Копенгагене, Женеве и Париже. Выставка-продажа имела коммерческий успех. С большими трудами удалось перевести через международный банк деньги на чужое имя, ибо Зверю, с его внешними данными, не попасть бы на территорию Международного банка в Москве. Зверь не разбогател. Отнюдь. Был и остался люмпеном, ибо все заработки — а они бывали немалыми в категориях советского обывателя — тратились на бегство от одиночества, санитаров с красными крестами и от милиции.
Мы гуляем с Анатолием в Сокольниках. В 80-е годы XIX века Левитан написал здесь талантливый этюд — липовую аллею осенью. Женскую фигуру с зонтиком пририсовал брат А. П. Чехова, талантливый график и карикатурист. Зверь частенько отлынивал от работы: здесь, в кустах, выпивши, спал или писал этюды, акварели около пруда, чтобы под боком была вода. Работал по-сырому: мочил все листы в пруду, скажем, двадцать листов ватмана, стелил по земле, как мокрые полотенца. Отряд пионеров, не разобравшись в естественных приёмах живописи Зверева, протопал по зверевским шедеврам, приняв их за сортирную бумагу. Зверев рассвирепел и забросал «Тимура и его команду» камнями. Пионеры рассыпали строй, скрывшись за холмом. Зверев продолжал писать сокольнические берёзки на мятом ватмане — размытые пейзажи в стиле Фонвизина. Неясные очертания веток, листвы, как в тумане. Из-за холма раздаётся победный вой и рёв, и шквал камней обрушивается на любителя пленэра. Маэстро принимает бой. Акварели рвутся и погибают. Пионеры — маленький народец большого народа, напичканные правилами поведения, маленькие вожди пролетариата, гегемона. В 50-е годы, когда развивается творческая, живописная юность Анатолия, гегемон трудился у пивных ларьков. Зверев был близок к народу по образу жизни, но не по образу мыслей. Его творческий метод, о котором разговор впереди, опередил образ мыслей гегемона на пару столетий. И интеллигенции тоже.