Революционер

Шелестов знает людей изнутри и снаружи и не считает нужным скрывать свое пренебрежение большинством из них. Как ни странно, у этого циника еще водятся друзья, и я принадлежу к их числу.

До встречи с Шелестом у меня был друг по имени Клермон. Парень, которому всегда и всего было мало. Он постоянно втягивал меня в разного рода приключения. То мы ввязывались в уличную драку из-за какой-то посторонней девки и ночь проводили в полицейском управлении, подсчитывая синяки и ссадины, а утром, в ожидании первого поезда “железки”, ежились от холодного рассвета и соревновались, чтобы согреться, в перечислении марок вин.

То он зачитывался Камю и Сартром и начинал пичкать меня непонятной философией, а то бросал все книги в угол и заявлял, что надо часами смотреть на “Черный квадрат”, чтобы понять, в чем тайна бытия. То он забирался без страховки по стене небоскреба, а потом прыгал вниз с комочком шелка за спиной, и я сидел у его кровати, слушая, как он, весь в гипсе, расписывает, как это чудесно – почувствовать себя птицей. Да много чего было, и мне всегда при наших встречах становилось немного грустно оттого, что я не понимал, чего же он ищет, и немного страшно, потому что я боялся за него.

Он погиб во время драки, но не на улице, а в спортивном зале, где проходили тренировки в секции единоборств. Какой-то ублюдок, которого он вызвал на бой, сломал ему шею, но, несмотря на массу свидетелей, это было расценено как несчастный случай. Я заходил в этот зал – у меня сложилось впечатление, что там тренируются фанатики и психопаты, организовавшие какой-то бойцовский клуб.

Я поклялся привлечь к ответственности если не того человека, который убил Клермона, так хотя бы руководителя этого “клуба”. Но ничего не вышло, и мысль о том, что я недостаточно старался, предав тем самым память друга, отравляет мне жизнь до сих пор. И самое главное, что делает все воспоминания о Клермоне просто мучительными, – я не понимаю, зачем ему был нужен этот злосчастный поединок и во имя чего он погиб.

Я тяжело переживал его смерть, и именно тогда оформилась основная мысль, приведшая меня впоследствии в Орден. Если большинство людей, живя в современных квартирах и пользуясь всеми удобствами цивилизованной жизни, остаются жителями пещерного века – глупыми, недалекими, эгоистичными, а лучшие люди вроде Клермона не могут себя найти и бессмысленно погибают, – значит, со всем человечеством что-то не так. И кто-то должен все изменить. Уж не знаю, сам ли я пришел к этим идеям, или меня подтолкнул Шелест, с которым я как раз в то время познакомился. Теперь это уже неважно.

Когда уличная вечеринка, освещенная кострами, разожженными в железных бочках, пропитанная запахами бензина и сгоревших шин, украшенная потасовкой с какой-то местной бандой, разгульными песнями и несколькими ящиками пива, часть которого просто разбили о подходящие для этого головы, близилась к завершению, я пробрался к Шелесту, давно и прочно завладевшему вниманием Лели, и мы покинули место действия – пустырь в неблагополучном районе Центрально-Европейского квартала. Ушли по-английски.

– Я не понимаю, для чего понадобилось устраивать все это безобразие, – говорю я, шагая по рытвинам заброшенного пустыря.

– Для ребят разгрузка, – отвечает Шелест. – Им полезно почувствовать себя среди толпы и снять напряжение.

– Незамысловатый, я тебе скажу, способ разгрузки – выпивка и мордобой.

– Не хуже любого другого, – ухмыляется мой приятель. – Тем более освященный традицией.

– А что, тут все были ваши ребята? – спрашивает Леля.

– Наших, из Ордена, здесь было немного – человек пятнадцать, – отвечает Тихон. – Большинство остальных – это наемники, джентльмены удачи, которые нам помогают кое в чем, но в курс дела их обычно не посвящают.

– Глупый вопрос, наверное, но я все-таки спрошу, – говорит Леля. – Я так поняла, что вы все-таки не вампиры?

– Догадливая, – смеется Шелестов.

– Но тогда кто вы? И откуда такие возможности… необыкновенные?

– Мы – тайное общество, цели и задачи которого ты узнаешь, когда вступишь, – говорю я. – Тогда и ты получишь такие же возможности. Можешь, если хочешь, воображать себя вампиршей – если это не Пойдет во вред делу.

– А когда я вступлю? – спрашивает она.

– Это решит Магистр, – уклончиво отвечаю я.

Спустя полсотни шагов (все это время мы идем по каким-то буеракам почти в полной темноте – за пустырем тянется полоса территории, предназначенной для строительства новых зданий) Леля начинает беспокоиться.

– А куда это мы идем?

– В метро, – ухмыляется Шелест.

– Что это такое?

– Подземная линия сообщения, – объясняю я. – До того, как стали строить монорельсовые скоростные трассы на поверхности, люди пользовались подземкой. Но туннели было трудно ремонтировать, к тому же их переоборудование для нового типа транспорта оказалось слишком дорогим. Тогда подземные линии были заброшены, часть из них использовали под склады и для разных нужд, многие просто законсервировали. У нас на одной из станций что-то типа временной базы. Вообще-то там скапливаются низшие элементы общества, с которыми непросто найти общий язык.

– Вот оно как… – задумчиво произносит Леля. – Слушайте, мальчики, а где тут может быть туалет?

– А вон за той грудой щебня, – указывает Шелест.

Леля, уходя, боязливо оглядывается на нас.

– Если со мной там что-то случится, я вам крикну, – предупреждает она.

– Ну что, Шелест? Понравилась тебе девочка? – спрашиваю я.

– Да как тебе сказать… Я понимаю, почему шеф колеблется. В голове у нее какие-то игрушки, сказки про упырей и все такое. Мишура и обертки от конфет. Настоящих убеждений нет. Я лично не вижу ни протеста, ни неудовлетворенности жизнью, ни бегства от общества.

– Убеждения мы ей дадим, если она нам подойдет. Ты же сам говорил – человеческая душа как благодатная почва, в которой могут прорасти любые семена. Главное – это создать нужные условия. Да и потом, сколько можно комплектовать наши ряды маргиналами и отщепенцами? Неужели полноценные люди не могут разделять наших убеждений? Шелестов криво улыбается.

– Тебе прочесть проповедь? – вкрадчиво спрашивает он.

– Не надо, – отвечаю я с усмешкой. – Полноценные люди, составляющие основу современного общества, вообще не способны иметь самостоятельных убеждений. Их кредо – благополучие той серой массы, к которой они принадлежат. Их цели – навязанное обществом стремление к материальному достатку и личному счастью. Я правильно цитирую Тихона Шелестова?

– Почти. Только не навязанное, а усиленное. В каждом человеке заложена склонность к сытой и спокойной жизни, которая берет свое начало в доисторические времена, когда борьба за существование и поиск пищи были нашими основными занятиями. Но времена изменились, а человек – нет. Как кошка или собака, которой для счастья достаточно сытно поесть и поспать на солнышке, так и они купаются в благах и работают на общество, чтобы побольше этих самых благ купить. Как будто получение удовольствия есть высший смысл жизни.

– Гедонизм.

– Да. Живи для себя, говорят они. Ну и живут, как мотыльки-однодневки. Лучшее, что может сделать такой вот изнеженный бюргер, так это обеспечить своих детей, чтобы они имели шанс что-то изменить. Но он их еще и воспитывает в духе своих мещанских ценностей.

– Но ведь не каждый готов положить жизнь за идею, как мы с тобой, – возражаю я.

– А тогда пусть не мешает тем, кто готов, – сухо отвечает Шелест. – Не клеймит общественным мнением как преступников и не науськивает спецслужбы на наш след. Мы ведь с ним боремся – с этим маленьким человеком, который не хочет видеть ничего дальше своей уютной норки. Человечество рвется в космос, а ему бы только заполучить унитаз с подогревом, и ничто другое его не волнует!

– Да уж, – усмехаюсь я. – Тебе бы на площадях выступать. Ты прирожденный оратор, к тому же человек идеологически подкованный, не то что я.