Пряный кофе

Утренняя лёгкость исчезла, точно её и не было.

– Понятно, – произнесла я негромко. Наверняка Мэдди – или Хэрриэт? – ждала моего визита, а я проспала целые сутки. И выглядело это так, словно её бросили. – Что ж, сходи на кухню и подбери что-нибудь на завтрак. На двух человек. Я сама отнесу поднос к Мадлен. Клэру, если он опять привяжется, скажи, что через два часа я жду его на чашку кофе в голубой гостиной.

– Будет сделано! – откликнулась Юджиния, правда, без воодушевления: похоже, её вновь стала пугать сама мысль о разговоре с Клэром.

Время завтрака, разумеется, уже миновало, однако на кухне нашлось всё для плотной, пусть и не слишком изысканной трапезы. Свежий хлеб с семенами подсолнуха и тыквы на хрустящей корочке; холодный телячий паштет с грибами, приправленный базиликом; горячие помидоры, фаршированные рыбой, яйцом и сыром – весьма сытное блюдо, приготовленное на скорую руку из остатков вчерашней трапезы; на десерт – миска крохотных пирожков, начинённых вишней и грецкими орехами.

И, разумеется, целый кофейник превосходного, только что сваренного кофе с розмарином и имбирём, бодрящего и согревающего одновременно.

Юджиния прикатила тележку с завтраком прямо ко мне в спальню, а затем прислушалась – и пробкой выскочила в коридор. Через мгновение я услышала, как она тараторит где-то за углом, что «леди Виржинии» не здоровится, но сейчас она вкушает прописанный доктором бульон по особому рецепту, и примерно через два часа непременно найдёт в себе силы, чтобы спуститься в голубую гостиную и…

Клэр ответил что-то резкое и наверняка неприятное, но всё же ушёл – под аккомпанемент любезных предложений принести ему кофе – или чая, или свежего печенья, или кексов, или чего ещё он пожелает.

Я воздала должное изобретательности Юджи и, выждав достаточно времени, выкатила тележку в коридор, стараясь не шуметь.

Мадлен разместили в гостевой спальне для близких родственников – на том же этаже, но гораздо дальше, почти у самого перехода в другое крыло.

Дверь в комнату отворилась беззвучно. Мадлен сидела на кровати, опираясь на подушку, но, кажется, спала. На столике у изголовья лежала тетрадь в жёсткой обложке, а рядом – карандаш.

Сердце у меня сжалось: неужели то имя, тот тихий шёпот – всё было сном?

Заперев дверь на ключ, я подвезла тележку поближе, придвинула к кровати стул и лишь затем позвала:

– Мэдди, проснись.

Она открыла глаза почти сразу, но сперва её взгляд лишь рассеянно бродил с предмета на предмет. Заметив меня, она вздрогнула и испуганно вжалась в подушки. Я поняла, что ходить кругами ещё дольше уже нельзя.

– Мне известно о Валхе и об Абени. О седом джентльмене и его чернокожей служанке. Не знаю, что прежде произошло между вами, но вчера ты спасла моих племянников, рискнула своей жизнью… Не важно, что было до того. Ты навсегда останешься моей подругой, почти сестрой, и, прошу, больше никогда не пытайся убежать. Я слишком часто теряла близких людей… боюсь, если потеряю тебя, то не выдержу.

В уголках глаз у неё вновь появились слёзы. Она кивнула – и отвернулась, прикусив губу.

– Позавтракаем? – предложила я с улыбкой, чувствуя, что ещё немного – и сама расплачусь.

Мы трапезничали в полной тишине, передавая друг другу хлеб или сливки по одному лишь жесту, словно читали не движения, а мысли друг друга. Пылинки то взмывали вверх по солнечному лучу, то опускались на паркет. Часы на большом комоде равнодушно отмеривали время.

Наконец, когда пришёл черёд кофе, Мадлен резко отставила чашку, потянулась за своей тетрадью и написала размашисто:

«Меня зовут Хэрриэт».

Я пригубила кофе, едва сдерживаясь от того, чтобы не закричать: «Знаю!», но вместо этого кивнула с улыбкой:

– Прошу, продолжай.

…Она родилась в несчастливый год, в семье бедной и простой. Старшие братья и сёстры пропадали на заработках. К отцу часто приходили незнакомые люди и громко бранились, требуя что-то вернуть. После одной из таких стычек он исчез; несколько дней мать делала вид, что так и надо, а затем взяла пятилетнюю Хэрриэт за руку и отвела далеко-далеко, на незнакомую площадь, и оставила там на ступенях храма. Пообещала возвратиться – но, конечно, солгала.

Хэрриэт прождала два дня.

На утро третьего рядом с нею остановилась седая благообразная леди, посмотрела – и вскользь приказала служанке забрать бедную девочку.

Так Хэрриэт попала в особняк маркизы Фойстер, леди Норы.

Воспитанников там было около десятка, дети разных возрастов, от совсем ещё крох до почти уже взрослых юношей и девушек. Жених леди Норы погиб незадолго до свадьбы, а никого другого она знать не пожелала. Однако желание иметь семью переродилось в нечто иное, и с возрастом маркиза ударилась в благотворительность: подбирала на улицах города сирот, растила их, сама учила чтению, письму, математике и географии, а затем устраивала прислугой в хорошие дома.

Однако идиллия закончилась, когда леди Нора умерла, и её владения унаследовал племянник по имени Мэй, будущий маркиз Фойстер. Возиться с детьми он не пожелал. К счастью, один из воспитанников, Джим Хеннинг, был к тому времени уже достаточно взрослым. Он устроился на работу, женился на одной из подруг по несчастью, девице по имени Джилл Уорлонд, и собирался, вероятно, приютить в своей комнатушке под крышей и других названных братьев и сестёр, но не успел.

Хэрриэт вновь оказалась на улице – и потерялась теперь уже, как ей казалось, навсегда.

Грамота, счёт и знание географии мало помогали в трущобах. Куда важнее была смекалка, умение сильно бить и быстро бегать. Пропитание девочка добывала воровством или выполняя мелкие поручения, но слишком часто её обманывали – настолько, чтоб вовсе отбить желание верить людям. Но однажды, подружившись с прачкой по имени Эбби, Хэрриэт попала в театр.

И поняла, что у неё появилась мечта – стать актрисой.

– Там ты и встретила настоящую Мадлен Рич? – спросила я тихо, дочитав очередной отрывок.

Хэрриэт кивнула и вновь потянулась к тетради.

…Мадлен была милой и невероятно талантливой. Схожесть с бродяжкой, помощницей прачки, её изрядно позабавила – и заинтересовала. Мисс Рич, пользуясь благоволением хозяина театра, настояла на том, чтоб Хэрриэт отмыли, приодели и приставили к какой-нибудь работе, например, к установке декораций. Ловкая и проворная бродяжка справлялась с любыми поручениями легко и быстро, а большой платы не просила, довольствуясь хотя бы тем, что может прикоснуться к волшебному миру театра. А Мадлен частенько пользовалась тем, что они похожи, как близняшки, и ускользала с утомительных примерок, чтобы покататься по городу.

Так продолжалось до тех пор, пока у юной актрисы не появились странные головные боли. Доктор назначил ей сперва одно лекарство, затем другое… Ничего не помогало. И лишь последнее снадобье, дорогое и, похоже, не слишком законное, подействовало. Но характер Мадлен начал из-за него меняться. Она стала легко впадать в ярость, часто капризничать. Перепало каждому в театре, но чаще всего – безответным и беззащитным. Прачкам, швеям, уборщикам… и Хэрриэт, конечно.

«Я брала её вещи. Часто, – написала Хэрриэт в конце очередной страницы. Затем словно испугалась, отобрала у меня тетрадь и добавила: – Но всегда возвращала! Я больше не воровала, правда!»

– Знаю, – успокоила её я и погладила по плечу. – Ты не такая. Продолжай, пожалуйста.

…Мадлен, конечно, всегда замечала пропажи и сердилась, но почти никогда не переходила черту. Ругалась, порой охаживала по плечам тем, что под руку попадалось, от бутафорской шпаги из раскрашенного орешника до швабры – и почти сразу же остывала, раскаивалась, начинала извиняться.

Но не тот раз, когда Хэрриэт надела её платье и туфли.

Мадлен словно с ума сошла. Она приказала личному слуге, который постоянно ходил за нею по приказу Уиллоу-старшего, «наказать воровку», и хладнокровно наблюдала за избиением. А когда Хэрриэт почти лишилась сознания – вдруг расплакалась и убежала.