Молчание (ЛП)

Старуха наблюдала за нею. Старуха. Эмма привыкла думать о половине своих учителей, как о столь же “старых”, и вероятно горстке как о “древних” или “мумифицированных”. Ни один из них не выглядел, так как эта женщина. Фактически, учитывая венок обвисших морщин, который был ее кожей, Эмма не была уверена, что это была женщиной. Ее щеки запали, глаза были посажены так глубоко, что возможно это были только впадины; ее волосы, или, что это было, белые пучки, слишком длинные. У нее не было зубов или, казалось, что не было; черт, у нее не было губ.

Эмма не удержалась и сделала шаг назад.

Старуха сделала шаг вперед.

Она носила тряпки. Эмма слышала это описание прежде. Она даже видела его в кино раз или два. Никакой опыт не мог подготовить ее к этому. Не было ни одного куска ткани, размером больше, чем салфетка, хотя в сборе было целым в неопределенной форме платьем. Или сумка. Оранжевый свет, который излучал синий фонарь, поймал края различных цветов, но они были приглушены, мертвые вещи. Как упавшие листья. Как трупы.

– Эмма?

Эмма сделала еще шаг назад.

– Эрик, скажи чтобы она остановилась. – Она попыталась сдержать дрожь в голосе. Она попыталась сохранять тон вежливым. Это было трудно. Если бы немного открытый, запавший рот незнакомки произнес что-нибудь, то она была бы менее ужасающей. Но в тишине старуха колебалась через могилы, как будто она только что поднялась из одной и посчитала ее как ничто.

Эмма отошла назад. Старуха продолжала приближаться. Все медленно передвигалось, все – за исключением дыхания Эммы – было тихо. Тихое кладбище. Эмма пыталась заговорить, пыталась спросить старуху, чего она хочет, но в горле пересохло, и все, что вышло, это тоненький писк. Она сделала еще шаг и уперлась в надгробный камень; она спиной чувствовала его холод на уровне бедер. Стоя против узкой короткой стенки, Эмма уперлась в нее руками.

Старуха прижала фонарь к ее рукам. Эмма чувствовала, как разрушаются его края, поскольку ее руки обхватили их, изменяя форму мазков и загогулин. Холод прикоснулся к ее ладоням. Холод льда, холод зимних дней, когда вдыхаешь воздух, и он примораживает ноздри.

Она вскрикнула от шока и попробовала разъединить руки, но фонарь прильнул к ее ладоням, и никакая тряска не могла освободить их. Она старалась, но не видела, что происходит, потому что старые, морщинистые когти выскочили внезапно, как кобры из скелетов и обхватили щеки и подбородок Эммы, ее руки судорожно сжали фонарь.

Эмма почувствовала, что ее лицо тянут вниз, вниз в сторону пожилой женщины, и попыталась отступить назад, попыталась выпрямить шею.

Но не смогла. Все старые истории, которые она слышала в лагере, или сидя на коленях отца, вспомнились ей, и, хотя у женщины явно не было зубов, она вспомнила о вампирах.

Но не шея Эммы нужна была старухе. Она притянула к себе лицо Эммы, и, когда женщина открыта рот, Эмма почувствовала смрад – неприятное, сухое как пыль дыхание, но в то же время тошнотворное как мертвая гниющая плоть. Эмма закрыла глаза, так как лицо, как фрактал сложенное из линий морщин, приближалось к ней все ближе и ближе.

Она почувствовала как губы, наверное это были губы, прижались к тонким перегородкам ее век, и всхлипнула. Она не хотела издавать этот звук, но это все что она смогла выдавить из себя. Затем те же самые губы, с тем же самым дыханием прижались прямо ко рту Эммы.

Как ночной поцелуй.

Она попыталась открыть глаза, но ночь была полностью черной и безлунной, и было чертовски холодно. И поскольку она чувствовала, что холод сокрушает ее, она подумала как несправедливо, что этот последний поцелуй, этот нежелательный ужас, а не память о руках и губах Натана, она унесет в могилу.

Глава 2

Ротвейлер скулил в панике и беспорядке. Его большой, грязный язык облизывал лицо Эммы, как будто это было той силой, которая поставила бы ее на ноги. Эрик наблюдал за ним в тишине в течение долгой минуты прежде, чем повернуться влево. Там, веточки сиреневого цвета повернулись против ветра.

Он ждал на кладбище с заката. Он ждал на кладбищах раньше, очень часто при плохой погоде; по крайней мере, сегодня вечером не было никакого проливного дождя, никакой снежной бури и никакого весеннего таяния, чтобы превратить землю в грязь.

Но он бы предпочел невзгоды этому.

Он чувствовал взгляд темноты. Он знал, что жило внутри него.

– Это не может быть она, – сказал он.

Она видела меня.

– Это кладбище. Люди видят вещи на кладбище. – Он сказал это неуверенно.

Я мог дотронуться до нее.

У него не было ответа на это. Его пальцы нащупали шею Эммы, промокли, когда язык собаки лизнул их и замерли на ней, пока он не почувствовал пульс. Живая.

– Это не может быть она, – сказал он ровным голосом. – Я делаю это много лет. Я знаю, что я ищу.

Молчание. Он взглянул на левый карман, почти надеясь, что телефон зазвонит. Если ротвейлер не смог разбудить ее, ничего не сможет, это точка. Она была вне боли, за пределами страха. Если он собирался делать что-нибудь – что-нибудь вообще – было самое время; это был почти подарок.

Но это был колючий, уродливый подарок. Забавно, как редко он думал об этом.

– Нет, – сказал он, хотя не был произнесен вопрос. – Я не сделаю этого. Не сейчас. Это будет ошибкой. – Он перевел взгляд на положение луны в небе. Морщась, он начал рыться в ее карманах. – Мы можем переждать до рассвета.

Но собака скулила, а Эмма не просыпалась. Он пролистал ее звонки и снова взглянул на луну. Он знал, что должен оставить все как есть. Он не мог покинуть кладбище. Не в этот вечер. Ни позже ночью.

Но он понятия не имел, как сильно она ударилась о надгробную плиту, когда падала, и не знал очнется ли она без посторонней помощи.

Эмма открыла глаза, моргнула, покачала головой и открыла их снова.

Было ощущение, что они все еще закрыты, но она видела; просто не очень четко. С другой стороны, не было необходимости видеть хорошо, чтобы заметить, что ее мать сидит возле нее с влажным полотенцем в руках.

– Эм?

Ей пришлось моргнуть снова, потому что свет в комнате был слишком резким и ярким. Но, даже плохо видя при таком свете, она узнала комнату: это была ее комната. Она лежала под своим пуховым одеялом с выцветшими фланелевыми узорами, и Лепесток лежал у ее ног, положив голову на лапы. Эта собака могла спать где угодно.

– Мам?

– Открой глаза и позволь мне посмотреть на них. – Ее мать взяла, из всех вещей, фонарь. Но щелчок выключателя ничего не изменил. Мать нахмурилась, встряхнула фонарь и попробовала еще раз.

Эмма потянулась и коснулась руки матери.

– Все хорошо, мама.

Слова прозвучали естественно, даже если они были не точны, она использовала их очень часто.

– У тебя гусиное яйцо размером с мой кулак на затылке, – сказала мать, снова встряхивая фонарь.

Эмма начала медленно считать до десяти; она досчитала до восьми, прежде чем мать встала.

– Я просто собираюсь взять батарейки, – сказала она. Положила влажное полотенце на пуховое одеяло и направилась к двери.

Мэрси Холл, по мнению дочери, была не очень организованным человеком. Поиски батареек займут как минимум десять минут, если таковые были в доме. Батарейки, как и большинство аппаратуры в доме, входили в обязанности ее отца.

Если мать действительно была в панике, кухня – где все мелочи и дом, мистически преображались из убранного в первоклассную катастрофу. Это будет не грязным, потому что Мэрси не любила грязь, но это будет грязь, которую Мэрси, казалось, не замечала. Эмма посмотрела на свои часы. В шесть минут она села, и в шесть минут и десять секунд, она еще больше откинулась назад. Лепесток сдвинулся. И захрапел.

Она была все еще одета, хотя ее жакет висел на спинке компьютерного стула. Ее пальцы, нерешительно исследуя затылок, подсказали ей, что ее мать была, фактически, права. Сильный удар.

Сильной боли не было. Но глаза болели, и губы, казалось, были раздутыми.