Замок искушений

Увы, том Бернара понравился Рэнэ ничуть не больше, чем фолиант Ансельма.

«Если ему не интересны отечественные богословы, продолжил Арман, может заняться немецкими мистиками? В библиотеке его светлости он видел труды Иоганна Таулера и Фомы Кемпийского. Есть и Альберт Великий, немецкий теолог, естествоиспытатель, комментатор Аристотеля, монах-доминиканец. В сочинениях «Сумма теологии», «О причинах и возникновении всеобщего» он пытался создать единую систему католического богословия. Альберт обладал энциклопедическими познаниями, за которые его противники часто обвиняли теолога в колдовстве. Католическая церковь присвоила ему титул «doctor universalis»… А вот ещё один великий монах-доминиканец, ученик Альберта — итальянец Фома Аквинский, богослов-гений средневековья», восторженно произнес Клермон. Основными сочинениями Фомы Аквинского являются «Сумма теологии» и «Сумма философии, об истинности католической веры против язычников». Фома Аквинский учил, что воля человека свободна, совершенное познание и совершенное блаженство заключаются в созерцании Бога, что возможно лишь в раю или в состоянии религиозного экстаза. Фома имел титул «всеобщего наставника» и «князя схоластов». Он был канонизирован в 1323 году, а в 1567 назван «пятым учителем церкви» после Августина, Иеронима, Амвросия Медиоланского и Григория I.

Элоди, спрятавшись за огромный стеллаж, забитый медицинскими инкунабулами, с восторгом слушала Клермона. Подумать только, с какой любовью он говорит об Аквинате! Его любили и её духовники… Файоль же никак не мог определиться. Он отверг предложенного ему Роджера Бэкона, не прельстился и Оккамом, поморщился при виде толстенных трудов по церковной истории Евсевия Памфила, «Истории готов» Кассиодора, «Истории Франков» Григория Турского, «Этимологии» Исидора Севильского, «Церковной истории народа англов» Беды Достопочтенного. А нет ли какого-нибудь труда, где все это излагалось бы попроще и в общем?

Клермон вздохнул. Может, Роберто Беллармино? Вот его благочестивые наставления «De ascensione mentis ad Deum», сиречь, «Лествица умственного восхождения к Богу». А вот «De aeterna felicitate sanctorum» — «О вечном блаженстве святых» и «De arte bene moriendi» «Искусство благополучно умирать», а вот его исторический труд «De scriptoribus ecclesiasticis» о церковных писателях, изданный в 1613 году. Он прост и излагает всё весьма доступно. Файоль обрадовался, но, взяв Беллармино, с полдороги вернулся, вспомнив своё намерение почитать какой-нибудь известный богословский труд на глазах у Элоди.

Он прихватил коричневый том Роджера Бэкона — тот подходил по цвету к его выходному фраку.

Когда Рэнэ ушёл, Клермон со вздохом стал возвращать книги на стеллажи, пожимая плечами и недоумевая про себя, зачем ему это нужно? Неужели заинтересовался богословием? Он вздрогнул, когда из-за дубовых полок появилась мадемуазель д'Эрсенвиль, и несколько смущённо улыбнулся, заметив на её лице легкую усмешку. Она попросила найти ей роман мадемуазель Мари-Мадлен де Лафайет и спросила, зачем, по его мнению, мсье де Файолю были нужны богословские тома? Он непохож на серьёзного человека. Клермон запротестовал. По его мнению, когда бы в человеке не пробудился интерес к вопросам Духа, это можно лишь приветствовать…

Элоди задумалась, потом согласно кивнула, взяла найденную им книгу, поблагодарила и тихо вышла. Клермон долго смотрел ей вслед, чувствуя слабое головокружение и истому, точнее, странную томящую слабость, обессиливающую тело и волнующую душу.

Элоди устроилась с романом на скамейке недалеко от качелей, и тут, неожиданно подняв голову, заметила, как на соседнюю скамью опустился Рэнэ де Файоль в роскошном коричневом фраке и новом шейном платке — с толстым фолиантом Бэкона. Элоди чуть заметно пожала плечами, покачала головой и углубилась в роман. Между тем, через несколько минут Рэнэ переменил место и подсел к ней, тихо заговорив. «Что она читает? «Принцессу Клевскую»? А он предпочитает более серьёзные книги… Вот, Роджер Бэкон. Его любимый автор…» «Быстро же он тебе полюбился…», усмехнулась про себя мадемуазель д'Эрсенвиль. Вслух же она поинтересовалась, о чём пишет этот ученый муж, кажется, о четырех величайших препятствия к постижению истины? А именно примере жалкого и недостойного авторитета, постоянстве привычки, мнении несведущей толпы и прикрытии собственного невежества показной мудростью?

Это им неоднократно рассказывал в пансионе отец Легран.

Файоль слегка растерялся, он и предположить не мог, что девица знает Бэкона, но подхватил её слова. «Да, ими опутан всякий человек и во всяком занятии для вывода пользуются тремя наихудшими доводами: это передано нам от предков; это привычно; это общепринято, следовательно, этого должно придерживаться…»

Это он, надо полагать, поняла она, вычитал из предисловия. На большее у него и времени-то не хватило бы, — ведь ему нужно было ещё и переодеться. Элоди отдала должное артистизму Рэнэ — тон его был искренним и задушевным, сказанное казалось продуманным и глубоким, и не будь она случайной свидетельницей библиотечной сцены — ей пришлось бы поверить ему. Некоторое время она с блестящими глазами даже любовалась лицемерием де Файоля: он никогда не казался ей опасным, скорее, фигляром и жуиром, и потому на губах её играла живая улыбка. Экий комедиант! Но вскоре ей это надоело. Люди смешны не столько теми качествами, которыми обладают, сколько теми, кои тщатся выказать, не имея их.

— Мне говорили, что и у другого Бэкона, Френсиса, есть сходный аргумент. Это правда?

Арман Клермон в это время тоже вышел на прогулку — устали глаза, хотелось отдохнуть. Он сразу заметил Элоди и Рэнэ, и почувствовал, что в груди тоскливо сжалось сердце. Он поспешил к мосту — но был окликнут, причём, не мадемуазель д'Эрсенвиль, а самим де Файолем, рассчитывавшим с его помощью выпутаться из сложного положения.

— Напомни, Арман, что общего в аргументах у обоих Бэконов — о причинах заблуждений.

Клермон, по-прежнему недоумевая о причине интереса Рэнэ де Файоля к столь далёкой от него теме, ведь тот никогда не склонен был обременять себя лишними знаниями, тем не менее, искренне попытался растолковать её. Все просто, заторопился он, обращаясь лишь к Рэнэ, и стараясь не смотреть на Элоди. Четыре, по мнению Роджера Бэкона, причины у невежества людского: доверие сомнительному авторитету, привычка, вульгарные глупости толпы и невежество, скрываемое под маской бравирующего всезнайства. Френсис же Бэкон причиной заблуждения разума считал ложные идеи — «призраки», или «идолы», четырёх видов: «призраки рода», коренящиеся в самой природе человеческого рода и связанные со стремлением человека рассматривать природу по аналогии с самим собой; «призраки пещеры», возникающие благодаря личным особенностям каждого человека; «призраки рынка», порождённые некритичным отношением к распространённым мнениям и неправильным словоупотреблением и, наконец, «призраки театра», это ложное восприятие действительности, основанное на слепой вере в авторитеты и традиционные догматические системы, сходные с обманчивым правдоподобием театральных представлений.

Файоль опустил голову, не зная, что сказать. Клермон подумал, что он лишний, неловко поклонился и направился к мосту. Себя он уверял, что хотел узнать, разобран ли завал на дороге. На самом же деле ничего он не хотел. Это были всё те же бэконовские «призраки пещеры». Просто ему тяжело было видеть мадемуазель д'Эрсенвиль вместе с Рэнэ. К тому же, хоть раскованность летнего отдыха чуть скрадывала его нищету, но находиться рядом с роскошно разодетым Файолем было неприятно. Арман и раньше замечал порой гнетущую тяготу своей скудости, но не чувствовал её столь остро, и был почти безразличен к тому, во что одет. Презрительный взгляд Сюзан задел, но не сильно унизил его.

Теперь же понимание, что эта девушка сравнивает его с Файолем, больно ранило его самолюбие.

Сказать по совести, самолюбие его не было ни раздутым, ни больным. Арман редко думал о себе и не интересовал себя. Но эта неожиданная встреча с красавицей с глазами лесной лани заставила его перемениться. Он просто не мог не думать, как выглядит в её глазах и что она думает о нём. Арман сразу ощутил эту зависимость от её мнения и, понимая, сколь ничтожным, нищим и убогим кажется этой утончённой аристократке, Клермон мрачнел, ощущая, как портится настроение и на душу наползают миазмы серого душного мрака. Арман поторопился исчезнуть с её глаз, и быстро перейдя мост, направился к мельнице, надеясь, что прогулка успокоит его взбаламученную душу и прогонит глупые мысли.