Грехи наши тяжкие

И правда: в комнате стояла лишь кровать, а на ней — полосатый матрас, не прикрытый ничем.

— Отчего я погибаю? — пояснил Гришка Прасковье. — От магазина. Винный магазин рядом. Утро, вечер ли — бегут: «Гриша, сообразим на троих?», «Гриша, одолжи стакан!» ну, за стакан, известно, гарнец положен. Весь день такая карусель… А уеду в деревню, кто обо мне вспомнит? Остепенюсь, начну новую жизнь. В пастухи наймусь. А-а, не так я думаю?

25

«Он еще надеется возродиться. Надо же!» — подумала Прасковья, осматривая Гришкино жилье.

Это жилье было ей отвратительно — пристанище опустившегося человека. Отвратительно ей было все, начиная от комнат и кончая запахом. В доме стоял затхлый запах ночлежки. Ей отвратительным был и сам дом — с подслеповатыми окончами, с громоздкой печью, занимавшей чуть ли не половину всех комнат.

— Да-а… — вымолвил Игнат, он бесшумно ступал следом за Прасковьей. — Дак ничего. Стены я это — сухой штукатуркой обобью. А потолок — фанерой. Да проолифлю его. И жить, думаю, можно.

Прасковья понимала, что от ее слов, от того, что она сейчас скажет, зависело все. Да! — она согласна. Нет! — весь этот разговор, все эти смотрины, выходит, впустую. И Прасковья ничего не сказала, промолчала.

Да и что она могла сказать? В ответ она могла лишь разреветься.

Куда она пришла?

Зачем?

Она выросла в селе. Там, на «барской паже» она играла в лапту. Там родился сын. Сколько лет кряду она бегала на ферму. Кормила ребят, не подвела Игната. Прасковья привыкла к своему дому. Это были, правда, не бог весть какие хоромы. Простая деревенская изба, поставленная еще перед войной, когда Игнат, обзаведясь семьей, отделился от отца. Изба уже осела малость, скособочилась. Но Прасковья привыкла к ней. Придя к Игнату, она выскоблила, вымыла содой все стены и половицы. В первую же весну она поморила в Игнатовой избе тараканов, вытряхнула каждую тряпку. Но он тоже был трудолюбив, и они вдвоем довели избу до дела. О другом жилье себе Прасковья и не мечтала.

Но вот ей захотелось стать горожанкой…

— Мам, надо что-то сказать Гришке определеннее, — шептал Леша. — Ведь не уезжать же ни с чем? Он ждет.

Леша видел, что мать молчалива, что она слова своего не говорит.

— Сказать? — Прасковья словно очнулась. — Надо подумать прежде. Вам ведь тоже угол нужен?

— Нет, мам. Мы с Зиной прописаны. Нам обещали квартиру.

— А нам, вдвоем со стариком, чего ж еще надо? Зал тут есть. Спальня — тоже. Поставим в зале телевизор и будем смотреть.

— Ну вот и хорошо! Надо так и сказать Гришке.

— Так и скажи.

Леша в ответ пожал плечами.

— Григорий!

Гришка протиснулся в дверь.

— Я знаешь что подумал, — заговорил Леша. — Ведь чтобы обмен совершить, нужны будут какие-то бумажки?

— А-а, какие бумаги? — Гришка уже успел набросить на плечи пиджак — помятый, длиннополый, знать, с чужого плеча. — У меня есть домовая книга. Я — хозяин этой половины. Что захочу, то и делаю. Хочу — продаю. Хочу — меняю. Я вашу избу знаю. Бывал в ней не один раз. Так что мне смотреть нечего. Вам нужна справка, что колхоз не возражает против обмена.

— Такую справку нелегко добыть.

— Ну да? — Гришка взмахнул руками. При Варгине — конечно. Он вас знал давно и ценил. Особливо Прасковью, раз она дояркой работала. А новому председателю море по колено. Пенсионеры? — пусть в городе и живут.

— Со справкой морока, однако, будет, — подал голос Игнат.

— Попробуем.

— Попробуйте. Выправите справку, и пойдем к нотариусу, — пояснил Гришка. — Я бы мог и продать, да себя боюсь. Продать-то продам, а новой избы не куплю. Все деньги пропью. Я себя знаю. А так, без денег чтоб. Ну, я думаю, на пропой вы мне прибавите сотню-другую.

Прасковья молчала. Она оттягивала основной разговор. И чтобы отсрочить его хоть на какое-то время, она спросила о жене — не возражает ли бывшая жена против обмена?

— А чего ей возражать? Это моя половина. Как хочу, так и распоряжаюсь.

— Это так рассуждаете вы. А она ведь молодая женщина. Может, она не теряет надежды. Потом нам с ней жить.

Гришка ничего не сказал, но по его лицу видно было, что он о чем-то думает.

— А за чем дело стало? Она дома. Я сейчас ей постучу.

Он подошел к стене — в том месте, где стоял диван, — постучал кулаком в стену раз, другой.

— Какого черта? — послышался голос из-за перегородки.

— Валь, люди просят. Зайди на минутку, — сказал Гришка.

Вскоре пришла женщина лет тридцати пяти, с изможденным и усталым лицом. Она поздоровалась с незнакомыми людьми и, увидев бутылку на столе, что-то хотела сказать, но передумала.

Прислонившись к дверному косяку, она постояла, присматриваясь.

— Вы уж извините нас за беспокойство, — заговорила Прасковья. — Тут такое дело: может, мы будем вашими соседями. Решили познакомиться.

— Соседями? Вот хорошо-то, — обрадовалась она. — А то от него спасу нет… только и знает — компания у него за компанией.

Все помолчали — даже Гришка не вступил в разговор.

— Он издергал меня. И ребят замучил, — продолжала она. — Вы что ж, покупать решили или как? Денег ему не давайте на руки: пропьет.

— Мы решили меняться. Он переедет к нам, в Загорье, а мы сюда. Говорит, что тут его друзья одолели.

— Меняться? Это вы правильно решили. Пусть он поживет в деревне. Это ему на пользу. Только Марфуша будет против.

— А какие такие она имеет права — не позволить? — вступил в разговор Гришка. — Я хозяин! Хочу — стены сворочу! Хочу — переменяюсь. И вся недолга.

— Марфуша, — пояснила соседка, — это его полюбовница теперешняя. Гришку держит, как держат кот коня за узду. Так и она.

— Все вы держите за узду! Только пусть она попробует заикнуться против. Я ей покажу узду!

— Но моя обязанность предупредить людей. Такие дела надо не с ним, а с Марфушей решать. Она трезвая и потом — хозяйка. Но Марфуша сейчас на работе. Тут я вам не помощница.

Она прошла в комнату и села с краю дивана, где, наверное, любила сиживать за шитьем, пока не отчаялась и не ушла от Гришки.

Прасковья смотрела на уставшую женщину и молчала.

— Меняйтесь, — снова заговорила соседка. — Мне будет легче и спокойнее. За ребятами приглядите, когда я на работе. А то уйдешь, а сердце все болит: опять небось у него попойка? Ведь не ровен час керосинку оставит. Вот и пожар.

— Не бойся, я керосинку не зажигаю, как выпью.

Женщина отмахнулась, будто не слушала его.

— А что вам, двоим, надо? Молодые ведь хотят отдельно жить?

— Отдельно. Они квартиру ждут.

— Так вот. Дом хороший. Крышу мы еще в первый год, как купили, перекрывали. Правда, она не крашена давно. Да вы покрасите. Свои руки-то. Будете сидеть да телевизор смотреть.

Прасковья устала стоять, села на другой конец дивана.

Гришка посчитал, что деловой разговор окончен, и потихоньку вышел в столовую. Ему не терпелось допить остатки водки. Ради приличия следом вышел Игнат с Лешей, а женщины остались наедине.

— Вы будете разговаривать с Марфушей — не кричите на нее. Пусть она выговорится, — учила соседка. — Потихоньку обходитесь с ней. Вы послушайте ее, а делайте что надо. Она накричит, наговорит бозныть что. Права свои доказывать будет. А Гришка наступит ей на хвост — ничего, притихнет. Может, и она ему надоела, как я. Может, он от нее надумал избавиться.

— Спасибо тебе, — вырвалось у Прасковьи искренне. — У тебя-то самой есть помощник или одна обходишься?

— Ох уж эти помощники, — вздохнула соседка. — Как горлышко бутылки покажешь, так и помощники объявляются.

Прасковье больно было слышать такие слова, но в них была доля правды.

— Гришка что ж… в деревне за ум хочет взяться?

— Говорит, в пастухи попрошусь.

— Варгин не принял бы — знал Гришке цену. А этот возьмет. Работники на новой ферме нужны.

Помолчали.

Было слышно, как в соседней комнате тикают часы.

— Ну, если я вам не нужна больше, то я пойду, — сказала женщина. — Заглядывайте, коль решите. Конечно, сначала все кажется непривычным. Попомните меня: в городе вам будет хорошо. Встали и пошли, ни стада вам, ни на ферму ходить не надо. Считайте, что вам повезло.