Страница 61 из 88
Ларкин, сообщивший об аресте своего отца за месяц до описываемого события, стремился продемонстрировать свою бдительность. «Вы поддерживали связь с троцкистом», — сказал он Соколу. «Сокол участвовал вместе с этими людьми на троцкистских собраниях. Мое предложение: за скрытие участия в троцкистской оппозиции Сокола из партии исключить». Заседание становилось все более неорганизованным по мере того, как члены партии начали выкрикивать: «Его надо исключить из партии и снять с работы уполномоченного по избирательным участкам!» «В 1930 году он произнес контрреволюционную речь!» «В 1926 и в 1927 году я был в Украине. Там много орудовало троцкистов… В Польше был убит Войков, несомненно, с участием троцкистов. В Украине были восстания кулаков… В партии Сокола оставлять нельзя». Среди всеобщего шума Петров, повысив голос, потребовал, чтобы свидетельские показания Сокола были направлены обратно в парторганизацию Киева, чтобы там могли выявить всех настоящих оппозиционеров. Наконец, Петров поставил точку в данном вопросе: «Многие из рабочих говорили, что Сокол — карьерист. Ничего общего у него с заводом не было, и ему нужно было только пролезть в партию и в институт». Партком проголосовал за его исключение из партии за то, что он скрыл свою связь с известными троцкистами и произнес «контрреволюционную речь» на партийном собрании в 1930 году{452} Случай Сокола был похож на многие другие. Несмотря на то, что Сокол был добросовестным инженером, молодым рабочим, получившим образование благодаря партии, его биография оказалась значительно более сложной.
Тысячи людей были обмазаны дегтем обвинений в «троцкизме» из-за личного участия в деятельности оппозиции или контакта с родственником, руководителем или другом, имевшим отношение к оппозиции. А. С. Фомин — начальник четвертого механического цеха пришел на завод «Динамо» в 1923 году, начинал механиком цеха, сочувствовал левой оппозиции. Некоторое время он работал в отделе технического контроля, а со временем стал начальником цеха. Когда начальник отдела контроля и несколько старых товарищей по цеху были арестованы за троцкизм, Фомин оказался в сложном положении. Разин — один из членов парткома заявлял, что заводом «Динамо» в 1926-1927 годах «управляли троцкисты»: «Они распространяли троцкистские прокламации, и в каждом рабочем ящике, на верстаке можно было найти листовки». В самое «напряженное время», когда нужно было бороться, Фомин прекратил платить членские взносы и вышел из партии. В 1929 году у Разина состоялся долгий разговор с Фоминым касательно его отношения к партии. Фомин ответил: «Теперь я смотрю уже по-другому, чем это было в 1927 году». Разин посоветовал ему вновь вступить в партию. Фомина беспокоило не то, что он что-то сказал или сделал. В основном он был расстроен из-за того, что был близок с некоторыми работниками завода, которых позже арестовали как троцкистов. Как начальник цеха он также когда-то восстановил на работе Уткина, которого уволили за то, что «итальянил»[68] при пересмотре норм. Отношение Фомина к «троцкизму» отличалось от отношения Сокола. Фомин никогда не был членом левой оппозиционной группы и никогда активно не обсуждал идеи троцкизма. Защищаясь, Фомин подчеркивал свою преданность, предлагая список фамилий людей, которых он заранее обвинял. Но все-таки партком его исключил, заявив: «Фомин имел тесную связь с троцкистами, ныне арестованными. Эта связь выражалась в том, что эта группа троцкистов собиралась систематически, и в этих сборах принимал участие Фомин… Он не помогал парторганизации. Фомин ни разу не написал на них заявление».{453} Таким образом, основная ошибка Фомина заключалась в том, что он не разоблачил своих друзей, которые впоследствии были арестованы. Случаи, подобные истории, происшедшей с Фоминым, способствовали нагнетанию атмосферы страха и обличений. Если человека могли исключить или арестовать только за то, что он не донес на кого-то, кто еще не был выявлен как враг, единственным поступком, гарантировавшим защиту, было заявить на каждого.
Общим сюжетом большей части заявлений была информация о членах партии, занимавших руководящие должности. Весной 1937 года партком завода «Серп и молот» получил более тридцати заявлений на П. Ф. Степанова — директора завода; его обвиняли в «связях с врагами», растрате, вредительстве и прочих преступлениях и правонарушениях. Почти все лето партком занимался расследованием этого дела и расспросами Степанова, почти не оставляя ему времени для руководства заводом. На первый взгляд у Степанова была безупречная биография. Сын бедного рабочего, он возглавлял завком в горячую пору революции, вступил в партию в 1918 году и вырос до руководящей должности. Во время подробного допроса обнаружилась, что у Степанова, проверенного директора крупнейшего московского металлургического завода гораздо более неоднозначная и сложная история.{454}
Отец Степанова — сын крепостных был алкоголиком, который время от времени работал рабочим или мелким торговцем. Он ушел из семьи, когда Степанову было восемь лет. Его юность была омрачена ужасающей бедностью, алкоголизмом и политическим заблуждением. Во время мучительных допросов партком подробно обсуждал отношение Степанова к рабочему движению после революции 1905 года. «Расскажи о своих политических взглядах до 1917 года, — потребовал секретарь парткома Бубнов. «А я разложился и других разлагал», — признался Степанов. «[Это] не политический ответ», — язвительно ответил Бубнов. Другой член парткома добавил: «Может быть, ты хочешь сказать, что политически разложился и других политически разлагал?» Степанов нехотя повторил: «Сам разложился и способствовал разложению пролетариата». Под сильным нажимом Степанов признался, что пел в церковном хоре. С надеждой он добавил, что они пели песню о крестьянском мятежнике — Степане Разине. «Здесь разговор идет не о Стеньке Разине, а о политической организации, которая тебя использовала,- резко сказал другой член парткома. — [Ты] достаточно политически грамотный человек, чтобы партийному комитету дать ясный ответ. Какая же организация использовала тебя?». Степанов молчал. Партком снова спросил его об организации, которая финансировала хор. Было две организации: «черная сотня» (черносотенцы) — общеизвестная антисемитская организация и организованный полицией союз «зубатовцев». После долгого неловкого молчания Степанов стыдливо прошептал: «Я сказал, что церковники-черносотенцы использовали меня». С сарказмом Бубнов сказал: «Цель черносотенцев, привлекая люмпен-пролетариат, была не только для участия в пении в хоре. А какая основная цель была? Что ты делал?» — «Пел…» «Были люди, которые участвовали в погромах?» — спросил Бубнов. — «Были…». Степанов признался, что к 1909 году он был отупевшим от пьянства алкоголиком, уже не мог петь, и даже черносотенцы потеряли к нему интерес. «Стыдно было самого себя», — пояснил он. «Со мной перестали здороваться все товарищи». Однажды вечером он попал в театр и посмотрел «Бедность — не порок». «На меня эта пьеса произвела сильное впечатление, — подробно рассказывал Степанов. — Я сразу же кончил пить». Трудовую деятельность он начал на заводе Бромлея, позже переименованном в «Красный пролетарий», который был зачинщиком волнений среди рабочих, — и стал участником рабочего движения. На этом заводе меньшевики и большевики действовали заодно. Как и многие рабочие в то время, Степанов не чувствовал различий между ними. Это разозлило некоторых членов парткома, захотевших узнать, к какой фракции он присоединился.
«Мне непонятно, как вы не знали, к какому течению примыкали, то ли к большевикам, то ли к меньшевикам, — сказал один из них. «Путаница была», — ответил Степанов. «А как знали тебя рабочие?» — спросил другой. Партком попал в затруднительное положение, запрашивая показания рабочих завода Бромлея. Бубнов сказал: «Богданович пишет, что знает Степанова как активного меньшевика. Есть докладная записка Богдановича».{455}
68
Работал строго по правилам, как это бывает во время т. н. «итальянской» забастовки (прим. ред.).