Страница 18 из 88
За исключением этих двух случаев, собрания проходили в основном в плановом порядке. Озабоченный большим количеством на фабрике женщин-работниц, партком уделял большое внимание вопросам питания детей, школьным и жилищным проблемам, поощрял за хорошее воспитание детей, а также решал свои внутренние вопросы. На пленуме парткома официально объявили строгий выговор ткачихе, допустившей брак; продавцу, который реализовал идеи коммунизма на практике и снизил цены в продуктовом магазине, продавая рабочим рыбу по цене, ниже установленной государством. Также были объявлены выговоры другим членам партии: за пьянство в общественных местах, за антисемитизм и финансовые нарушения.{157},[16] Проявляя озабоченность по поводу работы и поведения отдельных лиц, члены парткома несколько суровее относились к оппозиционерам. Однако, несмотря на отдельные случаи исключения из партии и демонстрацию большей бдительности, убийство Кирова и январское письмо Центрального Комитета партии, — все это не слишком нарушало ход деятельности парторганизаций на местах. Членов партии наказывали за пьянство, игру в Робина Гуда, неполадки на работе и изредка встречающийся фанатизм. Другими словами, весной 1935 года политическая атмосфера на местном уровне лишь слегка затуманилась. В основном партийная жизнь на предприятиях не изменилась.[17]
Усиление бдительности
В начале лета напряженность в Центральном Комитете партии существенно усилилась, когда члены административной службы Кремля были обвинены в участии в террористических группах, целью которых было убийство И. В. Сталина и других лидеров партии. На пленуме ЦК в июне 1935 года Ежов представил свою последнюю версию по делу Кирова, обвиняя Зиновьева, Каменева и Троцкого в непосредственном участии в убийстве Кирова, а также в недавно раскрытом «Кремлевском заговоре». Зиновьев и Каменев признались в пособничестве терроризму путем поддержки оппозиции. Однако новые обвинения были значительно более серьезными. Ежов предъявил обвинения в пособничестве террористам и секретарю ЦИК Союза ССР Авелю Енукидзе, ответственному за служебный аппарат и безопасность Кремля. По словам Ежова, «чуждые и враждебные» элементы «свили свое контрреволюционное гнездо» в администрации ЦИК. По свидетельству очевидцев, Енукидзе был виноват в основном в том, что игнорировал слухи, сплетни и шутки о Сталине и других лидерах партии, которые распространялись среди персонала ЦИК. Когда комендант Кремля хотел заявить в НКВД об уборщице, допускавшей антисоветские высказывания, Енукидзе отмахнулся от него. «Сначала получше разберитесь с этим», — сказал он коменданту. Ежов также обвинил Енукидзе в материальной поддержке номенклатуры из числа старых революционеров за счет государственных средств. Что касалось этой части обвинений, Енукидзе не мог понять, почему нельзя было оказывать помощь бедным меньшевикам, бывшим оппозиционерам и их сторонникам. Он ответил на обвинения Ежова искренним удивлением.{158}
Несмотря на суровые обвинения в адрес Ежова, пленум Центрального Комитета партии не имел четкой позиции в том, как поступить с Енукидзе. Сталин и Ворошилов мягко выбранили его: «Ты что — ребенок? Если ты испытываешь сочувствие к кому-либо, ты бы мог спросить у кого-нибудь из нас». Сталин добавил: «Почему спросить? Пусть Енукидзе раздает деньги из своего собственного кармана, а не из государственных средств». Енукидзе извинился, но, в то же время отказался признать, что был полностью неправ. «Я был не в состоянии отказать этим просьбам», — просто сказал он. «Называйте это, как хотите». Один историк отметил: «С политической точки зрения он все еще читал другую страницу». Голоса разделились, и после продолжительных колебаний Центральный Комитет вывел Енукидзе из состава ЦК ВКП(б) и исключил из партии.{159}
Новые обвинения против Зиновьева и Каменева, раскрытие заговоров внутри Кремля и исключение из партии Енукидзе ознаменовали критические изменения в политическом климате. Антигосударственные шутки, критика и слухи предстали теперь в другом свете. Пленум жестоко критиковал Енукидзе за допущение «атмосферы», поощрявшей врагов. Но руководство все еще сомневалось, каким образом можно принудительно принять новую формулировку понятия «лояльность». ЦК не стал проверять обвинения Ежова против Зиновьева и Каменева, не опубликовал рукопись Ежова о фракционизме и контрреволюции и спустя год восстановил Енукидзе в партии. Через шесть месяцев после убийства Кирова руководство не было уверено в том, как интерпретировать это событие.{160},[18]
Пока члены ЦК приобретали первый опыт «бдительности», парткомы занимались организационной проверкой, последовавшей после обмена партийных документов. В июне 1935 года тщательная проверка началась как «административно-хозяйственная работа». Согласно полученным инструкциям ее целью было исключение из списков выбывших, регистрация членов партии и верификация партбилетов; об убийстве Кирова не было сказано ни слова. Областные и районные партийные руководители, ответственные за проведение проверки и обмена, были озадачены этой процедурой и ее целями. Разве прошлая оппозиционная активность может считаться провинностью? Требовалось ли направлять в НКВД информацию об исключенных из партии? Нужно ли для НКВД разрешение прокурора, чтобы начать расследование? Чтобы уяснить роль партии, прокуратуры и НКВД, в сентябре 1935 года Ежов обратился к областным секретарям партии. Принижая роль прокуратуры и суда, он призывал секретарей ВКП(б) устанавливать более тесные связи с НКВД. К декабрю НКВД уже активно участвовал в партийных чистках, предоставляя областным руководителям партии компрометирующие материалы на коммунистов.{161} Однако местное партийное руководство продолжало относиться к проверке и обмену партбилетов как к рутинной процедуре, которой предшествовала тщательная проверка документов членов партии, их биографических данных, личного поведения и деятельности.
Местные партийные организации вели заведомо скупые записи. Члены партии часто теряли или неправильно заполняли партбилеты, не учитывали в билетах уплаченные взносы. Например, в период с июня по октябрь 1935 года партком металлургического завода «Серп и молот» исключил из партии двадцать человек за различные проступки, в том числе непосещение собраний, несоответствие документов, предоставление неверных биографических сведений, критику государства и партии. Старый литейщик Ильин, имевший двадцатилетний трудовой стаж и десятилетний партийный, был исключен из партии за выражение недовольства государственными займами. Члены партии соглашались с тем, что кампания по займам на заводе «Серп и молот» создавала «очень напряженную обстановку» среди рабочих, которым едва хватало средств на основные расходы. Кто-то подслушал, как жаловался Ильин: «Они снова нас обкрадывают, они у нас все отбирают».{162} Хотя партком тщательно проверял своих членов, было немного разговоров о «замаскировавшихся врагах», о предателях или оппозиционерах. Эта чистка, по крайней мере, на начальном этапе мало чем отличалась от тех, которые партия проводила в прошлом.
Партком крупного резинового завода «Красный Богатырь» ответил на растущую политическую напряженность в Кремле стандартным заявлением поднять политическую грамотность. При этом партком предусмотрительно устранился от ответственности. Действуя в соответствии с рекомендациями январского письма изучать историю партии, один из членов парткома заявил, что среди начальников, бригадиров и других ведущих членов партии на заводе «бдительность отсутствует», потому что они являются «политически неграмотными». Пообещав исправить свои недостатки, они сосредоточились на производстве. Мало кто был сведущим в тонкостях прошлых политических дебатов, и еще меньшее число людей заботилось о том, чтобы пересмотреть предметы разногласий. Невежество являлось идеальным оправданием невмешательства в то, что было явно грязным и неприятным делом. «Мы сообщали в вышестоящие инстанции о чуждых нам людях, и никаких мер не предпринималось», — заявил один из членов партии, пожимая плечами. Все признавали, что на заводе были факты вредительства: «Можно отметить завал тряпок, покупку болванок и т. д. Даже дирекция знает об этом, и никаких мер не принимает». Но казалось, никто этим особенно обеспокоен не был. «Все коммунисты должны повысить свой уровень…», — поддакивали они. Во время проводимого парткомом собрания в память о годовщине со дня убийства Кирова, произносились шаблонные речи: «Нет с нами С. М. Кирова, но мужество его осталось». «Убийство т. Кирова говорит о том, что классовая борьба еще продолжается». Еще раз все согласились тем, что на заводе имеются вредители. Когда партком вывесил портреты руководителей страны в механическом цеху, кто-то выколол на портретах глаза и изрисовал лица. Но никто не мог опознать вредителей, и, что более важно, никто этим не был особенно встревожен.{163} В то время казалось достаточным риторически подтвердить факт вредительства, чтобы не допускать распространения слухов.
16
Выговор или строгий выговор были официальной формой порицания, записывались в личное дело члена партии. Выговор также мог быть снят.
17
На фабрике «Красный богатырь» преобладал тот же принцип.
18
Гетти отмечает, что согласно первой версии стенографического отчета пленума Центрального Комитета партии, голоса по Енукидзе разделились. В более поздних версиях документа говорится, что голосование было единодушным. Гетти приводит убедительные доказательства колебаний в «верхах».