Страница 76 из 130
Наконец, на Обществе лежит и продолжение его верной и ревностной службы Судебным уставам. Не мало членов нашего Общества на разных поприщах своей деятельности и в наших заседаниях были стойкими поклонниками высоких и чистых начал, вложенных в эту дорогую нам книгу. Устойчиво и верно хранили они свою горячую, первую любовь к этой избраннице не только своего сердца, но и совести. Под влиянием времени и недугов она очень изменилась, и потускнел ее ясный взор и румянец здоровья сошел с ее лица, но они по-прежнему с нежным и тревожным чувством думают о «подруге юных дней»… Теперь Судебным уставам предстоит обновление. Надо надеяться, что во все части их, которые, при окончательном пересмотре, не окажутся измененными в существе своем, будут внесены, и притом с тонкостью токарной работы, все необходимые улучшения и технические усовершенствования, указанные 35-летним опытом. В этом отношении, по крайней мере на первое время, работа Общества по изучению и указанию различных неудобств практического осуществления — значительно уменьшится.
Но зато предстоит другая — и думается мне — плодотворная работа из той же области Судебных уставов. Начертив ряд правил о ходе процесса, эти Уставы переплели их с ясно выраженными и с несомненно подразумеваемыми нравственными требованиями, предъявляемыми к людям, идущим на святое дело отправления правосудия. Совокупность этих требований, выводимая из общих начал истинной справедливости и уважения к человеческому достоинству, есть судебная этика, создающая наряду со служебным долгом судебного деятеля его нравственный долг. Раскрытие, изучение и выяснение этических начал, проникающих Уставы, и разработка системы нравственных правил— этого non scripta, sed nata lex, — которыми должны быть проникнуты приемы и содержание деятельности обвинителя, защитника и судьи, могут составить одну из заманчивых и плодотворных задач Юридического общества. Давно уже слышатся единичные голоса, твердящие о необходимости выдвинуть, в вопросах осуществления правосудия, на первый план не один технический, но и нравственный элемент. Юридическое общество может слить эти голоса в один стройный хор, в который войдут старые и к которому прислушаются молодые судебные деятели. Наряду с назревшими вопросами этики настала пора заняться рассмотрением того, как сложились на практике основные и выдающиеся черты прокурора, защитника и председательствующего судьи. Беспристрастно и вдумчиво, общею совокупною работою, надо выяснить, соответствует ли выработавшийся тип этих деятелей тому, что предполагали создать Уставы, например, остался ли прокурор в судебном заседании тем говорящим судьею, каким его рисуют статьи 739 и 740 Устава уголовного судопроизводства, и устоял ли уголовный защитник в пределах своей деятельности как общественного, а не личного служения? В материалах и живых примерах недостатка не будет.
Двадцать пять лет назад, в этот день, собрались впервые в заседание учредители нашего Общества. Их было тридцать. Теперь из них налицо всего шестнадцать. Остальные ушли от нас, закончив свой трудовой жизненный путь. Мы лишились трех деятельных участников в составлении Судебных уставов, нескольких выдающихся ученых и в том числе Редкина, Андреевского и Чебышева-Дмитриева; нас покинули, так неожиданно и преждевременно, Градовский и Неклюдов. Особенно внезапною была утрата нами последнего, с его орлиным выражением лица и глаз и могучим полетом смелой мысли. Судьба и крылья ему дала орлиные, но, по присущей ей иронии, не пустила его в поднебесье, а предоставила ему летать в коридоре, местами узком, местами широком, где нельзя было развернуть крыльев во всю ширь, из боязни переломить их и где приходилось их подчас подгибать, а едва стали развертываться пред ним более широкие горизонты деятельности — смерть безжалостно прекратила биение его гордого и боровшегося с собою сердца… Не увидим мы больше ни благодушного лица Н. И. Стояновского, нашего первого председателя, многие годы своей высоко полезной для судебного возрождения жизни переплетшего с деятельностью сердечно им любимого и хранимого Общества, ни покрытой безупречною сединою прекрасной головы Арцимовича, ни задумчивой, серьезной фигуры Капустина… Не пришли сюда на наше скромное торжество и те, кого удержал недуг. Пусть наша память об их тесной нравственной связи с Обществом, донесясь до них, заставит их хоть на несколько мгновений забыть свои страдания и свое от нас вынужденное отдаление. Я говорю об А. А. Книриме, тонким и
глубоким умом которого мы так часто любовались, об А. А. Герке, о В. Д. Спасовиче, о котором не хочется верить, что его — этого живого пульса нашего Общества, бившегося одновременно во всех его артериях — нет здесь, с оригинальным жестом, со своеобразным складом речи, столько раз поучительно доказывавшей, как мало значит форма, когда в нее вложено глубокое по мысли и пламенное по чувству содержание.
Наше юбилейное собрание состоялось в те дни, когда во всех уголках России звучит имя Гоголя. Позвольте, поэтому, вспомнить об одном из чудных его произведений. Когда Тарас Бульба, оставшись с половиною запорожцев под Дубно, видит, как в смертном бою смежают очи его сподвижники, он перекликается с куренными: «А что, паны— есть ли еще порох в пороховницах? Не ослабела ли казацкая сила? Не гнутся ли казаки?» — «Есть еще, батько, — отвечают ему, — порох в пороховницах; не утомилась еще казацкая сила; не гюулись еще казаки!» Немногие из оставшихся учредителей Юридического общества доживут до празднования его пятидесятилетия… Двое — трое, может быть — один. Каждый из оставшихся учредителей, сходя со сцены, будет иметь право сказать созданному ими Обществу «feci quod potui, faciant meliora potentes» [84]. Пожелаем, чтобы работа будущих деятелей нашего Общества, этих potentes, была так же усердна, как у их предшественников, и оказалась плодотворною и успешною в смысле влияния на правовое развитие родины. Пусть в день пятидесятилетия оставшийся учредитель, перелистывая дрожащими и слабыми старческими руками полувековой отчет Общества, на свой молчаливый, тревожный вопрос: «А что, паны, есть ли еще порох в пороховницах; не погнулась ли русская юридическая мысль — услышит, со страниц этого отчета: «Будь спокоен, батько, есть еще порох в пороховницах и не погнулась еще русская юридическая мысль!..»
ИСТОРИЯ РАЗВИТИЯ УГОЛОВНО-ПРОЦЕССУАЛЬНОГО ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВА В РОССИИ
Законы о судопроизводстве уголовном, помимо своего значения, как ряда действующих правил об отправлении уголовного правосудия, имеют значение историческое, политическое и этическое. Историческое — в смысле показателя путей и степени развития народа к восприятию господствующих форм и обрядов уголовного процесса и усвоению себе связанных с ними учреждений; политическое— в смысле обеспечения личных прав и свободы и степени ограничения самовластия органов правосудия и произвола в способах отправления последнего; этическое— в смысле развития правосознания народа и проникновения в процессуальные правила нравственных начал. С этих точек зрения особенного внимания заслуживает та роль, которую играет в выработке приговора внутреннее убеждение носителей судебной власти. Ближайшее знакомство с историческим развитием процесса показывает, что, имея задачею быть живым выразителем правосудия, судья не всегда, однако, принимал одинаковое участие в исследовании истины и роль, которая отводилась его внутреннему убеждению, как основанию приговора, не была однородна в разные исторические периоды. Народный суд гелиастов, под председательством архонта, в древней Греции, присяжные судьи (judices jurati) под руководством претора в Риме до IV века по P. X. и франко-германский суд лучших людей, созываемый вождем мархии, являются представителями чисто обвинительного начала и решают судебный спор лишь по тем доказательствам, которые представлены истцом— обвинителем и ответчиком — обвиняемым. К доказательствам греческого и римского процессов — задержанию с поличным, собственному признанию и показаниям свидетелей — эпоха leges barbarorum присоединяет свои, выдвигая на первый план очистительную присягу подсудимого и поручителей за него из свободного сословия, с заменою ее ордалией, т. е. испытанием огнем, водою и железом. Феодальная система передает суд в руки сеньора, патримониального владельца, по уполномочию которого его заместитель (во Франции — бальи) судит обвиняемого при сотрудничестве определенного числа равных последнему по званию людей. Процесс остается тем же, но в числе доказательств преобладает судебный поединок, получающий особенное развитие в XI и XII столетиях и почти совершенно упраздняющий свидетельские показания. Так совершается постепенный переход от свободы внутреннего убеждения — при ограниченном круге доказательств— древнего народного суда к внешней задаче суда феодального, которая характеризуется отсутствием или вернее ненадобностью внутреннего убеждения в виновности или невиновности подсудимого. Вместо суда человеческого этот вопрос решает суд божий, выражающийся в наличности или отсутствии несомненных признаков виновности, состоящих в следах ожогов, в победе противника во время «поля» и т. д. Определяя, на чьей стороне истина, суд не исследует вины и не основывает своего приговора на сопоставлении и взвешивании внутренней силы доказательств: поличное, ордалия, поединок и даже собственное сознание такой работы по тогдашнему взгляду вовсе не требуют. Сплочение государств в одно целое и торжество монархического единства над феодальною раздробленностью объединяет суд, сосредоточивая его в руках специальных судей, назначаемых от короны. Их роль изменяется. Подобно служителям церкви, имевшим свой особый инквизиционный процесс, коронные судьи начинают разыскивать доказательства преступления и доискиваться виновности подсудимого. Под влиянием церкви, которая все более и более сливается с государством, устраняются кровавые доказательства. Исчезают всякие следы ордалий, не назначается более судебных поединков. Но связанное с формальной проповедью мира и человеколюбия влияние церкви на светский суд привело к обратному результату, усвоив этому суду приемы и обстановку своих исследований. Очищенная церковью от воззрений феодального времени, система доказательств сосредоточилась на показаниях — и прежде, и главнее всего на собственном сознании и оговоре. Это сознание надо добыть во что бы то ни стало, — не убеждением, так страхом, не страхом, так мукою. Средством для этого является пытка. Употреблявшаяся в античном мире и в феодальную эпоху очень редко и лишь относительно рабов и несвободных, пытка становится универсальным средством для выяснения истины. Судья допытывается правды и считает за нее то, что слышит из запекшихся от крика и страданий уст обвиняемого, которому жмут тисками голени и пальцы на руках, выворачивают суставы, жгут бока и подошвы, в которого вливают неимоверное количество воды. Этого нельзя делать всенародно — и суд уходит в подземелье, в застенок. Там заносит он в свои мертвые и бесцветные записи признания, данные с судорожными рыданиями или прерывающимся, умирающим шепотом. Отсюда — отсутствие, очевидно, бесполезной, защиты, безгласность, письменность и канцелярская тайна. Очевидно, что и тут внутреннему убеждению очень мало места. Если только есть убеждение, что пытка — спасительное средство для получения истины, а в этом горячо убеждены, в лице выдающихся юристов, все судьи того времени, то решает дело физическая выносливость подсудимого. Это время можно назвать временем предвзятости судейского убеждения. Человечество, однако, движется вперед и к концу своего свыше трехвекового господства пытка сначала регулируется и сокращается и, наконец, исчезает с мрачных процессуальных страниц. Развивавшаяся рядом с нею система формальных, предустановленных доказательств — заменяет ее и господствует повсюду, более или менее неограниченно, до введения суда присяжных. Эта система дает в руки суда готовый рецепт, где установлены заранее виды и дозы доказательных средств, необходимых для излечения подсудимого от недуга, называемого преступлением. Задача сводится к механическому сложению и вычитанию доказательств, вес и взаимная сила которых заранее определены, причем даже и для сомнения есть определенные, формальные правила. Хотя при господстве розыскного, следственного процесса судебная власть сама собирает доказательства, но, собрав их, она не дает суду права свободно сопоставлять и сравнивать их, руководясь внутренним убеждением, а указывает ему для этого готовое непреложное мерило. Время господства системы формальных доказательств может быть поэтому названо временем связанности внутреннего убеждения суда.