Страница 154 из 165
— И обещайте мне любить Рим вопреки всему, несмотря ни на что, потому что это — наша мать, колыбель человечества! Любите его за то, чем он был, и за то, чем он хочет стать! Не говорите, что близок его конец! Любите, любите его, чтобы он жил сегодня, чтобы он жил вечно!
Не в силах ответить, Пьер вновь обнял Орландо, взволнованный пылкостью этого старика, который говорил о своем родном городе, как говорят в тридцать лет о любимой женщине. Этот отважный поседевший лев, непоколебимо веривший в близкое возрождение Италии, казался Пьеру таким красивым, таким величавым. И тут же перед аббатом опять возник образ другого величавого старца, кардинала Бокканера, столь же упорного в своей вере, ни в чем не изменившего своей мечте, готового погибнуть под развалинами, если обрушится небо. Оба старца стояли друг против друга на разных концах города, в ожидании грядущего, и только две их высокие фигуры выделялись на горизонте.
Когда Пьер, попрощавшись с Прада, вышел на улицу Двадцатого Сентября, у него было одно желание: поскорее вернуться в палаццо на улице Джулиа, уложить саквояж и уехать. Все прощальные визиты были сделаны, ему оставалось лишь зайти к донне Серафине и кардиналу, чтобы поблагодарить их за доброту и гостеприимство. Их двери раскрылись только для него, так как после похорон они никого не принимали. Когда наступили сумерки, Пьер оказался совсем один в большом темном дворце, лишь Викторина разделяла его одиночество. Он выразил желание поужинать с доном Виджилио, но служанка сообщила, что секретарь тоже заперся у себя; а когда Пьер постучался в спальню аббата, соседнюю с его комнатой, чтобы пожать ему руку на прощание, он не получил ответа и понял, что бедняга в приступе подозрительности не хочет его видеть, боясь навлечь на себя беду. Итак, Пьер покончил со всеми делами; поезд уходил в десять семнадцать, поэтому он условился с Викториной, что она накроет маленький столик в его комнате и подаст ужин, как обычно, в восемь часов. Она сама принесла ему лампу и хотела уложить его белье. Но он решительно отказался от ее помощи, и служанка ушла, предоставив ему без помехи упаковывать саквояж.
Пьер купил небольшой сундучок, так как саквояж уже не мог вместить вещей, которые он время от времени выписывал из Парижа, видя, что его пребывание в Риме затягивается. И все же он быстро справился со своим делом — шкаф вскоре был опустошен, ящики осмотрены, саквояж и сундучок заполнены и заперты на ключ. Было всего семь, до ужина оставался целый час; Пьер окинул взглядом стены комнаты, чтобы проверить, не забыл ли он чего-нибудь, и тут его глаза остановились на старинном полотне, картине неизвестного мастера, которую он столько раз с волнением рассматривал. Лампа как раз ярко освещала картину, придавая ей необычайную выразительность, и он опять почувствовал словно толчок в сердце, еще более сильный, чем прежде, ибо в этот прощальный час ему представилось, что перед ним символ его поражения в Риме, воплощенный в образе скорбной, страдающей, полунагой женщины в лохмотьях, которая сидит на пороге дворца, откуда ее изгнали, и рыдает, закрыв лицо руками. Эта любящая, отвергнутая, рыдающая женщина, о которой никто ничего не знает, — не знает, какое у нее лицо, откуда она пришла, что делала раньше, — казалась Пьеру олицетворением его напрасных усилий проникнуть в наглухо запертую дверь истины, его отчаяния перед неприступной стеною — преградой неведомого. Аббат долго вглядывался в картину, жалея, что должен уехать, так и не увидев лица этой женщины, скрытого волною золотистых волос, ее скорбного прекрасного лица, которое он представлял себе юным, очаровательным и загадочным. И священнику казалось, что она ему знакома, что он вот-вот до конца разгадает ее, но тут кто-то постучался в дверь.
Пьер был очень удивлен при виде Нарцисса Абера, уехавшего три дня назад во Флоренцию: молодой атташе посольства, большой любитель искусства, иногда позволял себе подобные отлучки. Нарцисс извинился за неожиданное вторжение.
— Вещи уложены? Я знаю, вы уезжаете нынче вечером, и мне непременно хотелось пожать вам руку, прежде чем вы покинете Рим. Сколько ужасных событий произошло с тех пор, как мы расстались с вами! Я вернулся только после обеда и потому не присутствовал на погребении. Можете себе представить, как я был потрясен, узнав об этой двойной трагической смерти!
Нарцисс стал расспрашивать Пьера, подозревая какую-то скрытую драму, ибо ему были знакомы мрачные тайны легендарного Рима. Впрочем, он не очень настаивал, он был слишком осторожен, чтобы без надобности обременять себя опасными секретами. Абер с восхищением слушал рассказ аббата о двух влюбленных, лежавших в объятиях друг у друга и сохранивших после смерти неземную красоту. И он подосадовал, что никто их не нарисовал.
— А вы-то сами, друг мой? Ничего не значит, что вы не умеете рисовать! Если б вы вложили в картину искреннее чувство, то, быть может, создали бы шедевр.
Затем, успокоившись, он продолжал:
— Ах, бедная контессина, бедный князь! Что поделаешь? В этой стране все может погибнуть, но здесь обитала красота, а красота остается жить вечно!
Пьера поразили его слова. И они долго беседовали об Италии, о Риме, о Неаполе, о Флоренции. Ах, Флоренция! — твердил Нарцисс, томно вздыхая. Он закурил, речь его замедлилась, а взгляд блуждал по комнате.
— Как у вас здесь хорошо, какая тишина кругом. Я еще никогда не поднимался на этот этаж.
Абер продолжал осматривать стены, и вдруг взгляд его задержался на старинном, освещенном лампой полотне. С минуту он удивленно моргал глазами, потом быстро встал и подошел к картине.
— Что такое? Что такое? Да это же превосходно, просто великолепно!
— Не правда ли? — сказал Пьер. — Хоть я и не знаток в живописи, меня это полотно взволновало с первого взгляда, и я не раз стоял перед ним с бьющимся сердцем и смятенной душой.
Нарцисс молча рассматривал картину пристальным взглядом знатока, который сразу определяет, подлинное ли это произведение и какова его цена. Томное, побледневшее от восторга лицо его осветилось необыкновенной радостью, руки задрожали.
— Это Боттичелли! Это Боттичелли! Не может быть никакого сомнения… Посмотрите на руки, на складки одежды. А оттенок волос, вся манера письма, необычайная легкость композиции… Это Боттичелли, боже мой, бесспорно, Боттичелли!
Нарцисс изнемогал от переполнявшего его восторга, который возрастал по мере того, как он вникал в простой и трогательный сюжет картины. Ведь это же вполне современное произведение! Художник предвосхитил весь наш век мучительных сомнений, наш страх перед неведомым, наше отчаяние перед невозможностью проникнуть в наглухо запертые двери тайны. Эта женщина, закрывшая лицо руками, льющая горькие, безутешные слезы, — какой вечный символ человеческой скорби! Да, неизвестная картина Боттичелли, написанная им в расцвете таланта, не указанная ни в одном каталоге! Боже, какая находка!
Прервав свои излияния, Абер спросил:
— Вы знали, что это Боттичелли?
— Право же, не знал! Я как-то спрашивал об этой картине дона Виджилио, но он не придал ей значения. А Викторина на мой вопрос ответила, что этот старый хлам только рассадник пыли.
Пораженный Нарцисс воскликнул:
— Как! У них в доме висит Боттичелли, а они о том и не подозревают? До чего это похоже на римских князей: большинство из них не способно разобраться в произведениях своих великих художников, если на них не наклеены ярлыки!.. Да, это Боттичелли, правда, картина несколько потускнела, но после небольшой реставрации станет настоящим чудом искусства, которое прославится в веках; я уверен, что любой музей даст за него самое меньшее…
Внезапно он замолчал и, не назвав цифры, неопределенно махнул рукой. Между тем уже стемнело, и вошла Викторина в сопровождении Джакомо, чтобы накрыть стол к ужину; Нарцисс повернулся спиной к картине и больше не вымолвил ни слова. Однако Пьер, внимательно наблюдавший за ним, догадался о происходившей в нем внутренней борьбе, заметил, каким холодным стало его лицо, каким стальным блеском засверкали блекло-голубые глаза. Аббат уже знал, что этот ангельски красивый юноша, причесанный под флорентинца, был на деле прожженным дельцом, прекрасно умевшим наживать деньги и даже, но слухам, довольно скупым. И Пьер усмехнулся, видя, что Нарцисс уставился на уродливое изображение мадонны, жалкую копию с картины восемнадцатого века, висевшую рядом с шедевром Боттичелли.