Страница 15 из 165
Сумерки сгущались, Пьер распахнул окно и облокотился на подоконник. Перед ним, на противоположном берегу Тибра, возвышался Яникульский холм, с высоты которого утром он впервые увидел Рим. Но в смутный сумеречный час это уже не был город юности и мечты, паривший в лучах утреннего солнца. Вечер осыпал его серым пеплом, неясные хмурые очертания горизонта тонули во мраке. Там, слева, поверх крыш, угадывался, как прежде, Палатин, а справа, черный, как графит, темнел на свинцовом небе купол св. Петра; позади, должно быть, потонул в туманной мгле невидимый отсюда Квиринал. Прошло еще несколько минут, и все смешалось, Рим канул во тьму, растаял в вечернем сумраке, огромный, еще неведомый Пьеру. Сомнение и беспричинная тревога вновь охватили молодого священника. Это было мучительно; не в силах долее оставаться у окна, он затворил его, сел, и сумерки захлестнули его потоком беспредельной тоски. И только когда дверь тихонько приоткрылась и комната озарилась светом, это разогнало его унылую задумчивость.
Осторожно вошла Викторина, неся лампу.
— А, господин аббат, вы уже на ногах! Я заходила около четырех, но не стала вас будить. Вот и хорошо, что вы поспали в свое удовольствие.
Но Пьер пожаловался на сильный озноб и ломоту, и Викторина встревожилась.
— Только бы вам не захворать этой мерзкой лихорадкой! Ведь тут их река под боком, соседство не очень-то здоровое. У дона Виджилио, секретаря его высокопреосвященства, лихорадка. Невеселая это штука, я вам скажу.
Викторина посоветовала Пьеру не выходить и лечь в постель. Она все объяснит дамам, донне Серафине и ее племяннице. Кончилось тем, что Пьер предоставил служанке говорить и поступать, как ей заблагорассудится, ибо сам он был не в состоянии на что-либо решиться. По совету Викторины, он все же пообедал, съел суп, крылышко цыпленка и отведал варенья, — все это принес ему лакей Джакомо. Пьеру стало гораздо лучше, он почувствовал прилив сил и даже отказался лечь в постель, сказав, что хочет непременно нынче же поблагодарить обеих дам за их любезное гостеприимство. И так как донна Серафина по понедельникам принимает, он желает ей представиться.
— Вот и хорошо! — подхватила Викторина. — Раз уж вы поправились, это вас развлечет… Лучше всего, если дон Виджилио, ваш сосед, зайдет в девять часов и проводит вас. Дождитесь его.
Пьер как раз успел умыться и сменить сутану, когда точно в девять раздался негромкий стук. Вошел низенький священник лет тридцати, худощавый и хилый, с шафранно-желтым, вытянутым и изможденным лицом. Два года подряд его изо дня в день, всегда в один и тот же час, трепала лихорадка. И все-таки в его жгучих черных глазах, то и дело вспыхивавших на желтом лице, видна была пламенная душа.
Поклонившись, он представился, очень чисто выговаривая по-французски:
— Дон Виджилио, господин аббат, к вашим услугам. Не желаете ли спуститься вниз?..
Пьер последовал за священником, на ходу благодаря его. Но тот не проронил больше ни звука и на слова благодарности отвечал одними улыбками. Они спустились по узкой лесенке и очутились на просторной площадке третьего этажа, перед большой парадной лестницей. Пьера удивил и обескуражил тусклый свет редких газовых рожков, напоминавших подслеповатые газовые рожки в коридорах меблированных комнат: они едва приметно желтели в густых потемках нескончаемо длинных и высоких переходов, величавых и мрачных. Даже на площадке, куда выходили двери из покоев донны Серафины, напротив комнат ее племянницы, ничто не говорило о приемном дне. Двери оставались закрытыми, из комнат не доносилось ни шороха, мертвенная тишина стояла во дворце. Дон Виджилио отвесил еще один поклон и тихонько, без звонка, повернул дверную ручку.
Керосиновая лампа на столе одна только и освещала просторную прихожую с голыми стенами, расписанными фресками; красная с золотом драпировка ниспадала по-старинному, прямыми складками. Несколько мужских пальто и две женские накидки лежали на стульях; на консоли громоздились шляпы. Прикорнув у степы, дремал слуга.
Дон Виджилио отступил, пропуская Пьера в первую гостиную, полутемную комнату, обитую красным штофом; комната казалась пустой, но затем Пьер смутно различил очертания женщины в черном, лица которой он сперва не мог разглядеть. К счастью, он услышал, как спутник его с поклоном произнес:
— Контессина, имею честь представить вам аббата Пьера Фромана, — он утром прибыл из Франции.
И на минуту Пьер очутился вдвоем с Бенедеттой посреди пустынной залы, в дремотном свете двух ламп под кружевными абажурами. Но из соседней большой гостиной, двери которой были распахнуты настежь, вырезая прямоугольник более яркого света, доносились голоса.
Молодая женщина радушно и совершенно просто тотчас же обратилась к Пьеру:
— А, господин аббат, рада вас видеть. Я боялась, что вы серьезно занемогли. Но вы уж совсем поправились, не так ли?
Пьер слушал, восхищенный ее медлительным, довольно низким голосом, в котором звучала сдержанная страсть, казалось, подчинявшаяся благоразумию и рассудку. Наконец-то он видел Бенедетту, видел ее тяжелые темные волосы, белую, оттенка слоновой кости, кожу. У нее было округлое лицо, несколько пухлые губы, очень тонкий нос, словом, нежные ребяческие черты. Но самым удивительным в этом лице казались глаза, полные жизни, огромные, бездонные, загадочные. Что таили они? Сновидения? Мечты? Скрывала ли спокойная недвижность ее лица сдержанный пыл великих праведниц и великих возлюбленных? Светлая, юная, безмятежная Бенедетта двигалась плавно, размеренно, каждое движение ее было значительно, исполнено благородства. В ушах у нее сияли крупные, удивительной чистоты жемчужины из прославленного на весь Рим материнского ожерелья.
Спеша оправдаться, Пьер поблагодарил:
— Синьора, я так смущен, мне хотелось еще утром сказать вам, как я тронут вашей необыкновенной добротою.
Он колебался, называть ли ее «синьора», так как вспомнил аргумент, выдвинутый Бенедеттой в ходатайстве о расторжении брака. Но, должно быть, все обращались к ней так. Лицо ее оставалось невозмутимым и приветливым, ей хотелось, чтобы гость чувствовал себя непринужденно.
— Будьте как дома, господин аббат. Раз господин де Лашу, наш родственник, к вам благоволит и проявляет интерес к вашей книге, этого для меня достаточно. Вы знаете, как я к нему расположена…
В ее голосе послышалось некоторое замешательство, она вдруг поняла, что следует сказать что-нибудь о книге, которая одна только и побудила Пьера приехать в Рим и воспользоваться гостеприимством их семьи.
— Да, виконт переслал мне вашу книгу. Я прочла ее, книга прекрасная. Она меня взволновала. Но я ведь так невежественна и, конечно, не все поняла, мы еще побеседуем, господин аббат, и вы мне поясните ваши мысли, не правда ли?
В больших и ясных, не умевших Лгать глазах Бенедетты он прочитал удивление, беспокойство младенческой души, перед которой встали тревожные вопросы, никогда доселе не смущавшие ее покой. Стало быть, это не она, загоревшись его идеями, пожелала видеть Пьера, поддержать, способствовать его торжеству? Молодому священнику вновь почудилось, — и на этот раз весьма явственно, — чье-то тайное влияние, чья-то невидимая рука, которая заправляла всем в неизвестных ему целях. Но он был очарован простотой и чистосердечием столь прекрасного, юного и благородного создания; едва обменявшись несколькими словами с Бенедеттой, он был очарован ею. Пьер уже собрался было ответить, что она может полностью им располагать, но тут в дверях появилась другая женщина, высокая и худощавая, также одетая во все черное, — ее силуэт резко обозначился в ярко освещенном четырехугольнике широко распахнутых дверей.
— Ну что, Бенедетта? Ты сказала Джакомо, чтобы он поднялся наверх и посмотрел, в чем дело? Дон Виджилио только что пришел, но один. Так не годится.
— Да нет же, тетушка, господин аббат здесь. — И Бенедетта поспешила представить их друг другу: — Аббат Пьер Фроман… Княжна Бокканера.
Они обменялись учтивыми поклонами. Донне Серафине было, вероятно, под шестьдесят, но она так туго шнуровалась, что сзади ее можно было принять за молодую женщину. То были, впрочем, последние проблески кокетства; совершенно белые густые волосы ложились тяжелыми прядями, обрамляя продолговатое лицо с глубокими морщинами и крупным волевым носом, характерным для семьи Бокканера; черными у нее оставались только брови. Донна Серафина никогда не была хороша собою, она так и состарилась в девицах; смертельно оскорбленная выбором графа Брандини, который предпочел ей младшую сестру Эрнесту, она с тех пор еще более гордо носила фамильное имя, испытывая при этом тщеславное удовлетворение.