Дикий хмель

Нина Корда сказала:

— Обопрись на комсомольцев. Это же естественно. Их вон сколько в цехе.

— Может, они вообще возьмут инициативу на себя?

— Поговори, поговори, — уклонилась от ответа Корда.

Комсомольцы цеха недавно избрали нового секретаря. Валюшку Осокину — приятную девчонку.

Действительно, надо поговорить с ней.

Выключаю машину. Вижу, Люська Закурдаева косится на меня: опять уедет работа. Делаю Люське знак рукой. Иду к машине Осокиной. Приходит и Люська. Конвейер грохочет, будто трамвай на рельсах. Склоняемся лицом к лицу.

— Девчонки, — говорю я, стеснительно, будто прошу взаймы. — Румяный сказал, чтоб наша бригада взяла обязательства...

— Пошел он куда подальше! — рыкнула Люська.

— Не перебивай. Выслушай! Нужно повысить производительность труда за счет внедрения новой техники.

Люська прямо зашлась от злости, сложила фигу. И кричит:

— Вот! Я ему не табуретка под задницу! Он совсем от духоты очумел. Ходит трясет штанами.

— Высказалась? — спросила я резко.

Люська промолчала в ответ. Только повела плечами, недовольная моим тоном.

— А ты что думаешь, Валюшка?

— Насколько повысить? — осторожно поинтересовалась Осокина.

— На три тысячи пар в месяц.

— Если без трепа, то можно.

«Без трепа» — ее любимое выражение.

— Зачем нам эти три тысячи пар? — сказала Люська. — Вы соображаете, что это такое?

— Мы работаем сдельно, — ответила Осокина спокойно и рассудительно. — Три тысячи пар — это дополнительный заработок.

— Дополнительный заработок... Ослицы вы! — презрительно усмехнулась Люська. — Месяц, от силы два... Потом расценки снизят.

Осокина — девчонка думающая. Она не спорит с Люськой, не сорит усмешками. Она рассуждает:

— Раз в цехе ставят новые машины, тратят на это средства, значит, ожидают какой-то материальной отдачи. Видимо, подсчитали, что машины эти окупятся. А это возможно лишь при повышении производительности и снижении себестоимости.

— Ты мне мозги не вкручивай. Я знаю, что такое обязательство, — возразила Люська.

— Я тебе мозги не вкручиваю. Я объясняю: возьмем мы на себя обязательства или нет, все равно через какое-то время расценки будут снижены. Заработок наш не уменьшится, а может, даже немного увеличится, но, конечно, не до трехсот рублей. А вот если мы сейчас выступим с инициативой, нам новые машины первым поставят. Снижение же расценок произойдет, когда будет переоборудована вся фабрика. Для переоборудования потребуются два-три месяца, не меньше. Вот это время мы будем зарабатывать очень даже хорошо.

— Как директор? — съехидничала Люська.

— Я не знаю, сколько получает директор, но по двести двадцать, по двести сорок рублей зарабатывать будем. Я думаю, что комсомольцы поддержат меня.

— Делайте, что хотите. Ну вас куда подальше! — Люська повернулась, намереваясь уйти. Но Осокина — терпение у девчонки кончилось — вскочила из-за машины. Побледневшая, схватила Закурдаеву за рукав халата, сказала:

— Ты это брось! Сама ты иди куда подальше! И еще дальше!

Люська опешила. Открыла было рот, чтобы огрызнуться, но я опередила:

— Учти. Если хочешь остаться в бригадирах, кончай со своими фокусами. Иначе переизберем сегодня же на собрании.

— Ну и переизбирайте. Мне плевать!

Она ушла, низко опустив голову. Больше я не видела ее до самого собрания.

— Товарищи, на рассмотрение бригады выносится вот такое предложение...

Непросторный у нас красный уголок. Девчата теснятся, как в электричке. Но даже не в тесноте дело. Душно. Окно распахнуто настежь. Только на улице тоже пекло. Солнце там. И ветра нет. Конечно, можно бы спастись от жары в актовом зале клуба. Но клуб за территорией фабрики, через дорогу.

Чувствую, по лицу ползет пот. И говорить трудно: слова вылетают вялые, как листья осенью. Девчонки тоже томятся. Ясное дело, после обеда в сон клонит.

Нина Корда — хороша. Сидит рядом, блокнот с деловым видом листает. Она считает, что оказала мне помощь уже тем, что открыла собрание:

— Товарищи, разрешите наше короткое собрание, посвященное вопросу повышения производительности труда, считать открытым. Слово имеет председатель цехкома товарищ Миронова.

И вот объясняю девчатам суть инициативы. Однако не говорю, что исходит она от Широкого. Прикрываюсь за словами: «Есть мнение», «Мы тут посоветовались».

Реакции никакой. Тишина. Только слышно, во дворе фабрики бульдозер рычит.

— Кто хочет выступить?

Конечно, никто. Может, я непонятно объясняла? Может, народ стесняется? Но по глазам незаметно, что стесняются. Позевывают, и все.

Вдруг Люська руку подняла. И сама в рост встала. Честно признаться, у меня даже сердце екнуло: наломает сейчас дева дров. Хоть не давай ей слова. Но такое делать нельзя. Переглянулась с Валюшкой Осокиной, с Кордой. Сказала:

— Слово имеет бригадир Людмила Закурдаева.

По идее, как бригадир, Люська должна была сидеть рядом с нами, за столом президиума. Но она демонстративно игнорировала нас и теперь не спеша выбиралась из дальнего ряда. С улыбкой, неторопливо прошла к трибуне. Налила в стакан из графина воды. Выпила. Сказала:

— Шашлык был острый!

Словно ветром подуло, сонливость исчезла. Кто-то из работниц даже засмеялся.

— Дорогие девочки, — начала Люська. — На ваше мнение, рассмотрение выносится предложение, которое, в отличие от многих других, придумал не начальник цеха, не партийный и комсомольский секретарь, не цехком. Это предложение придумала сама жизнь. Так сказать, наша действительность. На фабрику поступили новые машины. В нашей жизни теперь много нового. Новые города, новые дома, новые платья...

— Новые туфли! — выкрикнул кто-то.

— И туфли тоже, — согласилась Люська. — Мы повсюду ощущаем заботу о себе. Новые машины — это большая забота о нашем труде. Так давайте не будем отвечать на заботу только благодарностью. Благодарность — это просто слово. Ответим на заботу заботой — заботой о перевыполнении плана. Три тысячи пар — большая цифра, но она и почетная цифра. Она нам по силам! Утрем нос другим бригадам. Опередим! Вот им! — и, оставаясь верной себе, Люська показала фигу.

Аплодисментам, выпавшим на долю Закурдаевой, позавидовал бы народный артист. Потом говорили многие...

Бригада единодушно решила выступить с инициативой.

— Что ты от меня хочешь? — выговаривая каждое слово отдельно, будто страдая заиканием, спросил Буров.

— Лично я — ничего. Мне просто стыдно за тебя перед бригадой.

— Я прославил вашу бригаду на всю Москву. — В глазах нет раздражения, а может, есть, но его трудно уловить за толстыми стеклами очков. Во всяком случае, губы не вытянуты в ниточку, как бывает, когда он злится.

— Ты прославил Закурдаеву.

— Не мог же я прославить тебя, свою жену.

Буров стоит, чуть покачиваясь, высоко запрокинув голову. Видно: подбородок выбрит плохо. Нужно подарить ему электрическую бритву, хорошую, с плавающими ножами.

— Инициатором выступила бригада, — напоминаю я, — а не бригадир. Бригадир плевалась и посылала нас куда подальше, когда мы заговорили с ней об инициативе.

Некоторое время Буров двигает щеками, словно что-то жует, потом досадливо говорит:

— Amicus Plato, sed magis amica (est) Veritas. Как сказал Аристотель: «Платон — друг, но истина еще больший друг». Если следовать обычаям древних, инициатором нужно считать Широкого.

Я предвидела такой довод. Среагировала, быстро и точно, как опытный теннисист на удар соперника:

— Широкий подал идею. Подать идею — одно, осуществить на деле — другое. Азбучная истина. Понимаешь меня?

— Понимаю, — с откровенной скукой ответил муж. Зевнул, сладко-сладко. Потянулся так, что хрустнуло в лопатках. Оглядел комнату изучающе, точно был в ней впервые. Снял пиджак и повесил на спинку стула. Озорно, как бы подчеркивая мое право быть хозяйкой дома, схватил с тарелки помидор, сунул его в рот.