Дикий хмель

Обычная буровская манера говорить. Вначале он будто соглашается, но потом оставляет лазейку для спора. А мне сегодня спорить не хочется. Хочется скорее в квартиру, наполненную музыкой и светом, хочется к новогоднему столу. Пусть посмотрят на меня те, из киностудии. Не очень-то я их боюсь...

Буров наконец встает из своего кресла.

— Надо выехать раньше. В такой вечер мы можем и не достать такси.

— Раньше так раньше...

На мне уже пальто, когда он произносит:

— К тебе просьба и моя лично, и матери. Если вдруг за столом разговор зайдет о профессии, ты, пожалуйста, не афишируй, что работаешь за конвейером простой рабочей...

— А что же мне афишировать? — жалко и растерянно спрашиваю я.

— Ну, — он, толстокожий, пожимает плечами, не замечая моего состояния, — скажи, что работаешь инженером-технологом.

— Хорошо, — тихо отвечаю я и выхожу как ни в чем не бывало, будто на кухню или в туалет.

Тихо открываю входную дверь, тихо спускаюсь по лестнице. А потом... Бегу улицей, или улица бежит мне навстречу, мельтеша голыми деревьями и бледными фонарями. Мучительно не хватает воздуха. Может, вечер выпил его за здоровье уходящего года или прячет для тоста за новый, наступающий... Жадность? Жестокость?

Снег по обочине глубокий: черный, блестящий, как уголь. Дворники сметают его в сугробы с конца ноября и до весенней оттепели. Весной снег, ноздреватый и хрупкий, крошат на куски и бросают на проезжую часть дороги...

Бросают на проезжую часть под колеса. Под колеса! Автомобили растаскивают снег по асфальту. Асфальт темнеет в те дни. А потом высыхает. Асфальт всегда высыхает раньше, чем земля.

— Наташа!

Нет, это не Буров! Это не голос Бурова... Из кабины «Волги» выглядывает знакомое лицо. Очень знакомое...

Нет. Так нельзя чуметь, какую бы гадость тебе ни преподнесли близкие. Гадость — она не всегда от злого сердца, она другой раз просто от глупости.

— Здравствуй, Митя, — говорю я, пытаясь выдавить из себя улыбку. — Как поживает Вика? Как растет дочка?

— Дочке уже четыре года. А Вика растолстела. Во, — Митя разводит руки.

— Хорошо, — говорю я. — Вика подлаживается под мужа. У нее всегда был хороший, покладистый характер.

— Верно. У нее хороший характер.

— Ты счастливый парень, Митя.

— Похоже, что так... — он распахивает дверку, выходит из машины. Пухленький, точно колобок. На голове роскошная шапка из ондатры. Редкость. Плечи облегает куртка-дубленка. Пижон Митя.

— А как твоя жизнь? Ты бежала так, словно за тобой гналась судьба.

— Это точно, Митя. Это ты угадал.

— Почему одна? Почему глаза неспокойные?

— Ой, Митя, Митя...

Он смотрит на меня сочувственно. Возможно, вот так адвокат Дмитрий Котиков смотрит на подзащитных.

— Что Митя? Что?

— Спасибо тебе... Все уже прошло. Я больше не побегу. И меня не собьет машина. И я не буду на асфальте под колесами, как старый ноздреватый снег.

— Наташка, у меня есть солидное, научно обоснованное предложение.

— Я устала, Митя, от научно обоснованных предложений, от философствования, от... Нет, мне б что-нибудь попроще...

— Тогда садись в машину. И... К нам на дачу. Ты будешь новогодним сюрпризом номер один.

— На дачу? — переспросила я без всякой надобности, потому что поняла слова Мити: мне не грозит одиночество в новогоднюю ночь. — Сюрпризом?

— Сюрприз будет и для тебя.

— Какой? Шепни на ушко.

— Шепну... В офицерских погонах. Летчик.

Ночью ехать в машине совсем не то, что днем, совсем не то. Впереди огоньки стоп-сигналов вытянулись, как птичий клюв. Встречные машины метут дорогу ближним светом, точно старыми, желтыми листьями. Осиновая темнота щурится, разглядывает нас через ветровое стекло, а Митя Котиков разглядывает дорогу, внимательно разглядывает, напряженно. Сворачиваем направо, налево... Так повторяется несколько раз. Митя щелкает переключателем. И фары вгрызаются в ночь белыми длинными зубами.

Сосны сторонятся нас. Виляет зажатая сугробами дорога. И вдруг, словно корабль, выплывает навстречу дача. Выплывает плавно, почти торжественно. И света в ней ничуть не меньше, чем на корабле.

Машина подкатывает к самому крыльцу. Выходим из машины. Митя прижимает к груди свертки, коробки. У крыльца останавливается. Кладет покупки на ступеньку. И, как мальчишка, подбегает к молодой елке, что растет напротив окна. Яростно трясет елку. Снег летит с нее, сверкая, будто салют. Салют в честь нашего прибытия...

Вику застаю на кухне. Вика, конечно, раздобрела. У ног ее вертится маленькая девочка. Даже не так — маленькая Вика.

— Это мой Светик, — говорит Вика.

Я приседаю, целую девочку в головку. Спрашиваю:

— Сколько же тебе годочков?

— Четыли, — бойко отвечает Светик.

— Скажи тете Наташе «шапка», — просит Вика.

Дочка напрягается, потом решительно выдыхает:

— Ш-шапка!

— А теперь «шар», — говорит Вика.

— Сал, — жалобно произносит Светик.

— Вот так, — сокрушенно разводит руками Вика. — Букву «ша» осилили только на слове «шапка». С буквой «эр» совсем плохи дела.

— Ничего, научимся. Правда, Светик?

Светик кивает! Выражение лица у нее взрослое-взрослое. Она вдруг подается ко мне и быстро говорит:

— Я слышала, как ветел поет свою песню. Он челный-челный летит.

— Не ветел, а ветер... — поправляет Вика.

— Ветел, ветел, — соглашается дочь.

— А почему ты не спишь? — спрашиваю я.

— А сегодня елка, — отвечает Светик и просит: — Расскажи мне сказку.

— Нет, — решительно отвечает Вика. — Тете Наташе нужно вначале раздеться.

— Тете Натасе?

— Да, — говорю я.

И мы втроем идем в прихожую.

Там меня ждет сюрприз... В офицерских погонах. Все верно.

— Здравствуй, Наташка, — протягивает руку Юра Глушков.

Какой он стал! Капитан, летчик...

— Здравствуй, Юра. Надолго в наши края?

— В очередной отпуск...

— Отпуск не то слово, — вмешивается в разговор Митя. — Правильнее сказать, само небо на целых тридцать суток отпустило Юрку к нам на землю. Высота, скорость — вот, милые мои девочки, где романтика. Это вам не зал заседаний суда, не конвейер фабрики...

— Папа, — громко говорит Светик, — ну, что ты гудис, как салик.

— Шарик! — смеется Вика. — Настоящий шарик, пузо-то какое...

Потом стол, шампанское и все, что полагается при встрече Нового года.

Где-то в середине ночи я и Юра, который ухаживал за мной весь этот вечер, вышли на крыльцо.

Было тихо. Красиво светилась елка у окна. Это ее Митя тряхнул в честь нашего прибытия.

Луч света касался разлапистых веток, и елка зеленела молодо, как чистая весенняя трава. Но до весны было еще далеко, очень далеко. Стояла первая ночь нового года. И снег лежал белыми сугробами. И воздух искрился морозно, озорно.

— Хорошо как, — произнес Юра, остановившись на крыльце возле самых ступенек.

— Ты похорошел, — почему-то сказала я. Сказала без зависти, без тоски, могла так сказать: «Ты высокий». — Изменился, На улице бы тебя не узнала.

Он засмеялся. Это был не смех пьяного человека, но Юра все-таки немного выпил, и его покинули застенчивость, сдержанность.

— Наташка, признайся, ты чего-нибудь замечала?

— Где? — с шутливым испугом оглянулась я.

— Лучше спросить: когда?

— Спрашиваю: когда?

— В школе.

— За кем?

— За мной.

— Ну что я могла заметить за тобой в школе? — ответила я весело, начиная догадываться, к чему идет разговор.

— Я любил тебя в школе, — со вздохом признался Юра.

— А после школы? — с напряжением улыбнулась я. Все-таки признание в любви всегда волнует, даже если оно запоздалое.

— И после школы... — приглушенно проговорил Юра, словно теряя голос.

— А когда же разлюбил?

— Ты вышла замуж...

— И чувства перегорели...