Дикий хмель

Редактор повернул голову, неприветливо буркнул: «Здравствуйте!» Видимо, мы помешали ему, явились в неподходящий момент. Я готова была податься в коридор, не теряя ни минуты. Но его взгляд вдруг задержался на мне несколько больше, чем этого требовала ситуация. Я поняла, что краснею. Редактор едва заметно улыбнулся. Спросил нормальным голосом, без раздражения:

— Из какого цеха?

— Из пятого, — ответила Люська и прошла на середину комнаты, виляя бедрами, как манекенщица в демонстрационном зале ГУМа.

— Кадры Широкого, — сказал редактор.

— Совершенно верно, — Люська расплывалась в улыбке и щурила глаза, будто рассчитывала на поцелуй.

— Что у вас стряслось?

— Андрей Петрович, мы принесли фельетон.

Редактор поправил шарф, зябко поежился. Сказал:

— Давайте. Не подходите близко, гриппую.

Я протянула ему конверт. Он быстро просмотрел рисунки, бросая по одному на пишущую машинку. Усмехнулся откровенно и произнес:

— Какой идиотизм!

У меня екнуло сердце. Я подумала — сейчас упаду. Он все понял. Как-то виновато заспешил:

— Я не о фельетоне. Я о стульях. Фельетон — молодцом! — Опять поправил шарф, потер подбородок. Словно рассуждая вслух, сказал:

— Четыре клише заказывать. Дороговато. Но ничего. Надо! Ваша работа? — он обращался ко мне.

— Моя.

— Вы недавно на фабрике? Я не знаю вашей фамилии, — он говорил будто бы извиняясь, но вместе с тем голос, который я слышала, был голосом человека, уверенного в себе. Мне было лестно, что он хорошо оценил мой труд, что он говорит именно со мной, а не с Люськой.

— Меня зовут Наташа — сказала я.

— Буров, — представился он. И добавил после паузы, — Андрей.

— Значит, можно располагать, — напомнила о себе Люська.

— Можно, — ответил Буров.

— До свиданья, — сказала я.

— Именно... до свиданья, — подчеркнул Буров. — Я надеюсь, что это не последние ваши рисунки для «Альбатроса».

— Не знаю, — смутилась я.

В коридоре Закурдаева спросила:

— Ну, как кадрик? Журналист. Университет окончил.

— Счастливый, — сказала я.

— Конечно, — согласилась Люська. — У дирекции на виду. Как собрание, всегда в президиуме. И вообще... Газета — это тебе не за конвейером вкалывать! — Люська махнула рукой. — Пойдем Шмоню обрадуем. Он же говорил, не опубликуют.

— Не опубликуют, — стоял на своем Широкий. Без гнева, без крика, с улыбочкой, адресованной несмышленым (следует понимать: Люське и мне). — Ну, представьте, был бы я директором фабрики. Зачем бы я стал в своей собственной газете опубликовывать фельетон против заведующего АХО.

Широкий уже хохотал. И слезы, как бусинки росы, блестели в уголках его глаз.

— Газета — не собственность директора, — напомнила я.

— А чья? Чья она собственность? Моя? Или Люськи Закурдаевой?

— Фабкома, парткома, — упрямо стояла на своем я. — Комитета ВЛКСМ...

— Грамотные, — Широкий вытер лицо платком. Протяжно выдохнул воздух. Сказал, теперь без смеха: — Дети вы малые. Фабком, партком, комитет ВЛКСМ обязаны поддерживать авторитет руководителей всех рангов, а не подрывать его.

— Скажите, Георгий Зосимович, — не унималась я. Уж больно порядочным человеком показался мне редактор Буров. И не хотелось верить, что он обманывает. — А как же критика и самокритика?

— Марш к станку! — махнул рукой Широкий, показывая на дверь.

...В понедельник следующей недели вертящиеся стулья на поролоне стояли в нашем цехе. Во вторник вышла, газета «Альбатрос». В конец второй полосы рядом с заметкой «Пользуйтесь услугами сберегательных касс» был помещен фельетон в рисунках «Вай! Вай! Вай!».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

И классы и коридоры школы рабочей молодежи ничем не отличаются от классов и коридоров обычных дневных школ. Пожалуй, лишь запах табака здесь более приметен, да на вешалке в гардеробе много шляп и меховых воротников. Для рабочих девчонок школа не только учебное заведение, где они черпают знания, для них школа еще и место, где они проводят каждый второй вечер недели. Своего рода клуб, в который хочется прийти одетой не хуже других.

Вот почему по понедельникам, средам, пятницам я наряжаюсь на работу, как в театр. Моя школа рядом с «Альбатросом». После смены мне удобнее посидеть до начала занятий в читальном зале, чем трястись на электричке в Ростокино, чтобы переодеться.

Вещей хороших у меня — даже нельзя сказать раз-два и обчелся, их просто нет. За исключением пальто. Пальто я взяла в кредит летом, в магазине готового платья на Маленковской. Ездила туда недели три. Наконец выбрала, решилась. Пальто темно-бордовое. Воротник аккуратненький. Из норки. Крохотный, но вполне приличный и современный.

Мне бы еще хороший шерстяной костюм. Но шерстяные костюмы и стоят недешево, и на прилавках не залеживаются.

Вечерами в моей комнате часто стучит ручная швейная машинка. Она совсем древняя. Мама купила ее у какой-то старухи еще до войны. На черном теле машинки золотом нарисован сфинкс с крыльями и золотом написано слово: «Singer».

Машинка работает безотказно. Я комбинирую. Расширяю свои школьные платья. Перекраиваю мамины. «Голь на выдумки хитра» — это мама точно говорила. А еще она говорила: «Для бедного и жук — мясо». Маленькая, я всегда смеялась, услышав эту пословицу. Ну, разве жук — мясо?

— О! У Наташки опять новое платье! — воскликнет завтра кто-нибудь из девчат.

Конечно, новое.

Ни на фабрике, ни в школе никто не узнает, сколько часов колдовала я за машинкой, пока из старого платья получилось новое.

— Дитя, ты прирожденная портниха! — заявила однажды Полина Исааковна, покачав своими богатырскими плечами. — Может, я дала маху, устроив тебя на фабрику. Может, тебе удобнее в ателье...

— Нет, — сказала я. — Я не хочу уходить с фабрики.

— Почему? — удивилась соседка.

— Я привыкла.

— На привычку есть отвычка. Ты же любишь шить!

— Да, конечно, но я люблю шить только для себя.

— Это другое дело. Вопросов нет.

Контрольная по немецкому языку, предстоящая в среду, честно говоря, угнетала меня. Мои отношения с немкой были несколько нервозными, потому что она вела предмет иначе, чем у нас в дневной школе. Я же на первых порах пробовала протестовать, что, конечно, ни к чему хорошему не привело. Немка была молодая, только после института. И замечания раздражали ее. Сейчас, мне это по-человечески понятно. Но тогда я была только девчонкой. И считала немку врагом номер один.

Люська Закурдаева подловила меня в читальном зале нашей фабричной библиотеки. Среди вялой тишины и запахов застарелой бумаги я сидела, зубрила спряжения глаголов, которые, на мой взгляд, были также мало отличимы друг от друга, как кирпичи в стене. Люська пришла менять книгу. Увидела меня. И подсела, точно лиса к вороне. И давай вещать:

— Ты такая бледная... Ты такая унылая... Да плюнь на этот немецкий... Какой же нормальный человек ходит в вечернюю школу на все уроки!

Я, конечно, уши развесила. И так хорошо на душе стало от сознания, что есть на свете хоть один близкий человек, который жалеет меня, понимает. Хотелось расцеловать Люську тут же в читальне.

А она продолжает:

— Слушай, сегодня у моего приятеля день рождения. Поехали вместе.

Я поначалу растерялась:

— Как же вместе, если он меня не приглашал. И мы с ним вообще не знакомы.

— Не имеет значения. Витя мой дальний родственник. Свой парень. Там будет масса народу.

— Нет, нет, — отнекивалась я, впрочем, недостаточно твердо, потому что возможность сбросить с себя тяжелый камень контрольной казалась мне все-таки заманчивой. И Люська понимала это. И настаивала. И наконец убедила меня, сказав, что пойдет поговорит с Витей по телефону.