Белые цветы

Диляфруз тихонько плакала, прижавшись в угол дивана. Уже третий час длится операция. Наконец показался Мансур. Он еле держится на ногах. Диляфруз бросилась к нему. В ее больших карих глазах — ужас, надежда, мольба.

Мансур взял ее за локоть.

— Диляфруз, наберитесь сил… Я не могу вас обманывать. Он в очень тяжелом состоянии.

Мансур подхватил покачнувшуюся Диляфруз, опять усадил на диван. Девушка хотела что-то сказать, но язык не повиновался. Мансур дал ей выпить воды. Потом осторожно стал спрашивать, как же это могло случиться.

— Сама не успела понять, Мансур-абы… Мы вышли из кинотеатра «Вузовец». Только повернули на улицу Бутлерова… смотрим — катится с горы на санках мальчик. А тут из-за поворота — грузовая машина. Юматша бросился между ними. Мальчишка отлетел в одну сторону, Юматша — в другую… Мансур-абы, милый, я хочу видеть его…

— Это невозможно, Диляфруз.

Она умоляюще смотрела на него большими темными глазами.

— Когда-то вы меня пожалели. Тогда я обиделась на вас за это. А теперь — я прошу вас: пожалейте меня, Мансур-абы.

Мансур повернулся к санитарке:

— Халат.

Он взял Диляфруз под руку и повел наверх.

Юматша, с забинтованной головой, по-прежнему был без сознания; глаза закрыты, губы почернели, на скулах, под глазами, ссадины, левая нога в гипсе. Трудно узнать в нем того смеющегося Юматшу, каким он был всего несколько часов тому назад.

Мансур боялся, что Диляфруз заплачет, упадет в обморок. Но она даже не всхлипнула. Тихо ступая, подошла к койке Юматши, наклонилась, вглядываясь в лицо его. Потом выпрямилась, молча вышла из палаты.

— Я хотела бы остаться с ним… дежурить, — с трудом проговорила она в коридоре.

— Сегодня нельзя, Диляфруз. Сегодня я сам проведу ночь около него. А вы отправляйтесь домой. Сейчас я вызову машину.

Уже одетая, собравшись уходить, Диляфруз вдруг заплакала:

— Почему я такая несчастная, Мансур-абы?

Мансур не умел утешать. Он только повторял:

— Терпение, умница моя Диля, терпение!

Диляфруз сжала ему руку.

— Мансур-абы, дорогой, умоляю… Ради всего, ради моей покойной сестры Дильбар, ради ее детей, ради моей любви… умоляю, спасите его…

В свободный от дежурства день Диляфруз, едва начинало светать, появлялась около хирургической клиники. То она, запрокинув голову, смотрела на одно из окон верхнего этажа, то, войдя в подъезд, две-три минуты разговаривала с кем-нибудь из персонала, то снова возвращалась на прежнее место и смотрела вверх, наконец, опустив голову, медленно удалялась. В следующий раз — будь холод, ветер, буран — она в то же самое время приходила, вставала на вчерашнее место и опять неотрывно смотрела на одно из окон верхнего этажа. На лице — молчаливое горе и бесконечное терпение, но это молчание давалось ей нелегко, она худела с каждым днем, на лице остались одни большие темные глаза.

Диляфруз, конечно, могла бы справиться, и действительно справлялась по телефону о состоянии Юматши. Но этого было мало ей. Какая-то непонятная сила — откуда бралась она? — приводила ее каждое утро под окна палаты, где лежал Юматша. Ей казалось, она была даже уверена: если не придет сюда, если не посмотрит утром на это окно, то совершит какое-то непоправимое преступление перед Юматшой, не будет знать покоя, будет метаться и каяться.

В дни дежурств она отсюда направлялась прямо на работу в свою больницу. Ей часто приходилось возвращаться пешком почти на другой конец города, ибо в ранние утренние часы не всегда удавалось сесть в трамвай или автобус. Диляфруз не жаловалась, не падала от усталости. Только бы Юматша поправился.

Но состояние Юматши ухудшалось с каждым днем. Нарастал отек мозга. Если губительный процесс захватит жизненно важные центры, больного уже ничто и никто не спасет…

В клинике собирался консилиум за консилиумом. Для наблюдения за больным были созданы специальные группы из хирургов, терапевтов, травматологов. Группой терапевтов руководил Абузар Гиреевич Тагиров; в те дни, когда сам не мог побывать в клинике, подробно расспрашивал Мансура о состоянии больного. Сегодня Мансур вернулся с работы особенно удрученный.

— Отек мозга угрожающе нарастает, — говорил он, сжав руками голову, — температура все время высокая. Дыхание тяжелое…

Утром, без семи минут десять, профессор Тагиров открыл дверь хирургической клиники. Его встретили Самуил Абрамович, Фазылджан Янгура и Мансур. Янгура был особенно приветлив с профессором. Он взял Абузара Гиреевича под руку, повел в свой кабинет, расспрашивал на ходу о настроении и здоровье Мадины-ханум. Профессор слушал рассеянно, молчал.

Собрались и другие специалисты. Все направились в палату, где лежал Юматша. Янгура опять не преминул взять под руку Абузара Гиреевича.

Профессор Тагиров не терпел елейного обхождения и излишнего внимания к себе, сделал движение, чтобы освободиться от поддержки Янгуры, но Фазылджан держал его крепко.

— У нас очень крутые лестницы, — не переставал повторять он.

Вот и палата. Больной лежал без сознания, с закрытыми глазами. Врачи обступили его койку. Абузар Гиреевич проверил пульс больного, выслушал сердце. Из рук в руки переходили анализы, рентгеновские снимки.

Сегодня был открыт очаг новой опасности: началось воспаление легких! Но профессора по-прежнему считали нарастание отека мозга самой большой опасностью. Посоветовавшись между собой, решили ввести мочевину.

— От обилия мочевины может возникнуть осложнение, — предупредил Абузар Гиреевич, почки не справятся с ее выведением. Поэтому нужно обратить особое внимание на меры предупреждения уремии.

Опасения профессора подтвердились. Отек мозга остановился, но, несмотря на меры, принятые против уремии, остаточный азот в крови больного стал катастрофически нарастать.

— Жаль молодого человека, — высказался как-то Янгура, покидая очередной консилиум, — он и на этот раз держал под руку Абузара Гиреевича. — Способный был бы хирург. И вот — глупая случайность…

Абузар Гиреевич пропустил мимо ушей эти почти безнадежные слова. Он беспокоился, как бы больного не постиг паралич дыхательных центров, Этим своим опасением он поделился с Янгурой и Мансуром.

— Аппарат искусственного дыхания у вас в исправности? Возможно, придется воспользоваться им. Пожалуйста, будьте настороже.

Когда Мансур вышел, Янгура подсел на диван к профессору.

— Конечно, — продолжал он развивать свою незаконченную мысль, — спасти ребенка от гибели под машиной — поступок огромной гуманности. Но ведь еще не известно, что получится из этого ребенка. А сейчас мы теряем молодого специалиста, на подготовку которого было затрачено столько сил и средств.

— В данном случае, Фазылджан, пожалуй, не следует рассуждать столь утилитарно, — задумчиво проговорил Тагиров. — Юматша вряд ли успел обдумать свой поступок. Но он выполнил свой долг. Остальное уже касается нас с вами. Остальное — наш долг.

— Не спорю! — Янгура торопливо поднял руки. — Спорить с вами — значит проиграть.

— Почему? — Абузар Гиреевич нахмурил брови. — Я не святой апостол, могу ошибиться, как и все прочие.

Профессор стал прощаться, — ему еще надо успеть закончить сегодня статью в газету.

В этот вечер Гульшагида засиделась допоздна, готовясь к очередному политзанятию. В доме уже спали. Снаружи послышался глухой стук в калитку.

Гульшагида вышла во двор, окликнула:

— Кто там?

— Это я, Гульшагида-апа, — послышался тревожный, вздрагивающий голос Диляфруз.

Гульшагида немедля открыла дверь. Обняла Диляфруз, спросила со страхом:

— Ты дрожишь… Что случилось?

— Вот пришла… не знаю, куда себя деть… Пожалуйста, простите, что беспокою. Юматше очень плохо… Умирает… — Диляфруз уронила голову на грудь Гульшагиды и зарыдала.

Стараясь всячески успокоить девушку, Гульшагида повела ее в дом. Сняла с нее пальто. Проснулись Хатира-апа и Асия, — каждая по-своему старалась ободрить девушку. Должно быть, Диляфруз долго бродила по улицам, вся закоченела, никак не могла унять дрожь. Хатира-апа налила ей горячего чаю. Расспросили, где она была. Оказывается, Диляфруз только что из больницы.