Белые цветы

— Очень медленно едем, Кузьмич!

— Да ведь дорога какая, Абузар Гиреевич! Можно загубить машину.

— О человеке надо думать, Кузьмич!

— У кого ухудшилось состояние? — спросила Гульшагида.

— У Исмагила, — коротко уронил профессор.

Гульшагида знала, что Исмагил уже не жилец на этом свете, что медицина ничем не в силах помочь ему. Можно было только временно заглушать нестерпимые боли. Это сумеет сделать каждый врач, каждая сестра. Но Абузар Гиреевич, невзирая на погоду и неурочное время, все же едет к Исмагилу. На что он надеется?

Машина остановилась. При свете фар показалась больничная ограда.

В тихом и тускло освещенном коридоре их встретили Магира-ханум и дежурный врач. Уже по их виду было ясно, что ничего утешительного нет.

— Умер… — тихо сказала Магира-ханум.

Исмагил был накрыт белой простыней. Профессор приподнял край материи. Лицо умершего было спокойным и торжественным. Казалось, он в первый раз после долгих лет страданий сладко уснул.

Гульшагида лучше, чем другие, понимала состояние профессора. Если бы не задержала на две-три минуты неожиданная встреча на лестнице и если бы дорога не была такой скверной, они еще успели бы. Ведь опоздали всего на десять — пятнадцать минут. Но и небольшое опоздание врача бывает роковым для больного. Хотя в данном случае ничто не изменилось бы.

— Вам пора домой, Абузар Гиреевич, — настойчиво сказала Магира-ханум.

Он тяжело поднялся со стула.

— Жене Исмагила я скажу сам.

Внизу ему помогли одеться.

— А вы? — спросил профессор Гулыпагиду.

— Я останусь здесь, Абузар Гиреевич, скоро шесть часов. Вон Магира-апа едет домой, она проводит вас.

— Нет, Гульшагида, поедем. Вы сейчас очень нужны нам. Очень!

Гульшагида, поколебавшись, надела пальто. Она и хотела увидеть Мансура, и боялась с ним встретиться.

3

Когда внизу захлопнулась дверь и шум отъехавшей машины стал неслышен, на лестнице большого каменного дома, погруженного в сон опять установилась глубокая тишина. Было настолько тихо, что отчетливо слышалось то постепенно замирающее, то нарастающее дребезжание незамазанного стекла где-то на самом верху узкого и высокого лестничного окна. Лестница была полутемной. Тускло поблескивали широкие и пологие ступеньки из белого мрамора, какие можно встретить только в старинных особняках, раньше принадлежавших очень богатым людям. На каждой лестничной площадке, словно погруженные в печаль, стояли амурчики с подсвечниками в руках. Когда-то в этих подсвечниках горели свечи, но теперь всю лестницу освещает мерцающая где-то наверху единственная электрическая лампочка.

Даже после того, как захлопнулась дверь парадного и отъехала машина, Мансур несколько минут все еще стоял с шапкой в руке, не двигаясь с места. Он словно окаменел, перед его глазами будто короткий сон промелькнул. Если бы отец в столь ранний час вышел из квартиры один или с приехавшим за ним шофером, Мансур не очень удивился бы этому. Он с детства привык к тому, что профессора вызывали к больному в любое время дня и ночи. Но Гульшагида?.. Она ведь уехала в деревню. Каким образом она очутилась в Казани, да еще в доме у Тагировых?..

Дверь квартиры была заперта. Мансур поискал глазами кнопку звонка, ее не было на старом месте. Только белая эмалированная табличка с надписью «Профессор Абузар Гиреевич Тагиров» говорила о том, что Мансур не ошибся, что он стоит именно у той двери, которая ему нужна. Но стучать у него не поднялась рука. Постояв немного, он начал медленно спускаться вниз. На площадках амурчики протягивали ему пустые подсвечники. Возле чемодана он остановился; закрыв глаза, прислонился к стене. Не успел сомкнуть веки, как перед глазами возникла Гульшагида, и ему опять стало не по себе. В душе он задумал было, — как только освоится в Казани, — непременно съездить в Акъяр и хоть издали посмотреть на Гульшагиду. Но судьба свела их раньше, чем он успел войти в родной дом. Он никак не ожидал этого. И это потрясло его.

Не меньшее потрясение он пережил четыре года назад, когда Гульшагида, не простившись с ним, вдруг уехала в деревню. Однако в тот раз Мансур не мог понять собственной психологической встряски. Казалось бы, чего ему было тогда расстраиваться? Ведь он первый вроде бы охладел к Гульшагиде. Это почти совпало с экзаменами, с получением диплома. Полная свобода. Что еще нужно вчерашнему студенту? Однако же так тяжело было на душе, так скверно — хоть плачь…

Мансур с первого же курса учился прекрасно. У него рано проявились необходимые для врача-хирурга качества: находчивость, смелость, хладнокровие и самостоятельность. Он занимался хирургией в студенческом научном кружке при кафедре хирургии и до окончания института не пропустил ни одного занятия. Пальцы его были быстрыми и чуткими, как у пианиста, зрение острым, как у художника. Работу хирурга он старался выполнять со всей тщательностью, ажурно, словно кружевница.

— Из тебя выйдет хороший хирург, — говорили ему старые специалисты, и кафедра предложила ему остаться в аспирантуре. Правда, Абузар Гиреевич был против этого, он говорил, что сначала пусть Мансур попрактикуется несколько лет врачом, аспирантура не уйдет от него.

Мансур не противился ни тому, ни другому предложению, отдался на волю случая. Он считал — это просто два пути к одной и той же цели. И все же — сорвался. В чем же причина резкого нарушения его душевного равновесия? Неужели Гульшагида причиной?..

Да, Гульшагида не случайно встретилась на его пути. Она хорошая девушка. Но, пожалуй, слишком самостоятельная и требовательная, как он тогда считал. Близость с нею осложнит жизнь. На свете есть много других хороших девушек, более спокойных, менее самолюбивых, — можно прожить и без Гульшагиды. То, что было между ним и Гульшагидой, — это всего лишь увлечение юности. Если это так, зачем повторять необдуманные шаги? Для чего вносить тревогу в свою жизнь и в жизнь девушки, не причинившей ему никакой обиды? Если уж по непонятным самому Мансуру причинам на душе вдруг сделается беспокойно, тоскливо, то можно поехать развеяться в Займище, а наскучит Займище — он вернется на поезде в Казань. Если же все же какое-то неодолимое желание уводит его к берегу Волги и он, сам того не замечая, вдруг оказывается на Федосеевской дамбе и, словно ожидая кого, бродит, посвистывая, из конца в конец, то у него хватит сил прикрикнуть на себя. Потом — сесть на парусную лодку с кем-либо из приятелей и прокатиться по Казанке; а если не встретится такой приятель, Мансур поднимется в сад, сядет на знакомую скамейку, на краю крутого обрыва, будет любоваться простором реки. Только и всего. Он так и делал. И все же… Все же душа не находила покоя.

Однажды, когда Мансур, охваченный смятенными мыслями, бродил по Федосеевской дамбе, ему встретилась знакомая девушка Ильмира, с которой он давненько не виделся. Они познакомились еще в год поступления Мансура в институт. Ильмира уже училась тогда на втором курсе. Но Мансур был рослый юноша, а Ильмира худенькая, и разница в возрасте совсем не чувствовалась. К тому же Ильмира заплетала свои короткие волосы в косички и завязывала концы белыми лентами. Это делало ее похожей на девочку-подростка.

У Мансура было такое впечатление при встрече, что Ильмира почти не изменилась, только волосы подстригла коротко, по последней моде, да оделась нарядней.

Они очень обрадовались друг другу, возможно, Ильмира даже больше, чем Мансур. Долго бродили по дамбе, договорились встретиться завтра. Ильмира, оказывается, проездом в Казани: остановилась, возвращаясь с юга, из отпуска. Она уже второй год работает на Севере врачом. О Севере Ильмира рассказывала с какой-то особой любовью и восхищением. По ее уверениям, нет места прекрасней, чем Север, и высочайшая романтика, и самые смелые дела, и самые сильные духом люди, и даже самые сильные чувства, в том числе любовь, были только на Севере. Узнав, что Мансур собирается остаться в Казани, Ильмира была удивлена и, нахмурив свои выгнутые брови, сказала: