Белые цветы

Основная работа у Гаделькарима Чалдаева — в железнодорожной клинике, и потому на нем путейская шинель с латунными пуговицами, на голове форменная фуражка. На его маленькой фигуре шинель кажется очень длинной. Видно, недавно он был в парикмахерской — волосы, коротко подстрижены, только надо лбом оставлен чуб.

— Сынок Гаделькарим, — встретила его в прихожей Фатихаттай, — неужели тебе, доктору, так уж обязательно носить эту долгополую черную шинель? Неужто не можешь заработать себе на хорошее пальто?

— Половину заработка, Фатихаттай, мне приходится отдавать квартирной хозяйке, а другую половину тратим на дрова и провизию.

— Когда же тебе дадут квартиру? Теперь ведь много строят новых домов.

— Наш дом еще без крыши, Фатихаттай.

— А ты будь похитрее. Дитя не плачет — мать не разумеет.

— Плакал бы, да слезы не текут. А за притворство меня в детстве секли крапивой — на всю жизнь отучили.

— Ну, если не хочешь врать, найди другие пути. Те, кто выдает квартиры, тоже небось хворают. Не сами, так жены болеют. На свете нет женщин без хвори. Так напрямки и скажи: «Дашь квартиру — буду лечить, не дашь — отваливай». Другие-то давно уж переселились в казенные квартиры. Ты думаешь, им за красивые глазки дают?

— Не знаю.

— Вот поэтому и мерзнешь, как воробей в худом гнезде, да еще-деньги платишь.

— Пока не мерзну, у меня пальто на лисьем меху… Хозяин-то что поделывает? Как себя чувствует Мадина-апа?

— Да чего-то прихварывает. У нас тоже холодно. Ни одна батарея толком не греет. Заходи, пожалуйста.

В больших комнатах каменного дома действительно было холодно. Все сидели в меховых безрукавках. Даже за чайным столом не сняли телогреек.

Абузар Гиреевич передал Чалдаеву просьбу Янгуры.

— Ладно, в свободное время посмотрю, — без особого энтузиазма ответил Гаделькарим.

Он не засиделся. Кончил говорить о деле и сразу же собрался уходить, сославшись на то, что к нему в гости приехали родственники.

— Люблю я этот «Бадьянов сад», — растроганно говорила Фатихаттай. — Вчера встретила на базаре Зюгру. В прошлом году она была такой хворой, ходила согнувшись, как коромысло. А теперь такая стройная, словно и не болела никогда. Расспросила я ее, что и как. «Сорок лет, говорит, страдала мучительной болезнью, наверно, десяти докторам показывалась. И вот сказали мне: есть, мол, здесь, в Казани, очень умелый хирург, зовут его Гаделькарим, покажись ему. Пришла я к этому Гаделькариму. «Нельзя ли, говорю, вырезать у меня эту мерзость — язву, а то она и в могиле не перестанет мучить меня…» Он отрезал без дальних слов, да так ловко и быстро, что я и не заметила, когда он взял в руки ножик, дай бог ему здоровья! Через две недели я уж поправилась. И вот теперь — будто снова родилась».

Абузар Гиреевич слушал и посмеивался. Он до самозабвения любил слушать рассказы об опытных, умелых врачах.

9

— Читали сегодняшнюю газету? О, тогда вы еще не знаете о замечательной новости в мире казанской медицины!

— Необычайно смелая операция! Чудо!

— Вы еще не поздравили Фазылджана Джангировича? Вот это новатор, вот это смелость! Недаром говорится: «Смелость города берет».

В этот день казанские медики, особенно хирурги, только и говорили об этой операции. Профессору Тагирову эту новость сообщил молодой врач Салах Саматов. Абузар Гиреевич не очень-то любил всякие сенсационные шумихи, но, поскольку речь шла о Янгуре, попросил Салаха прочитать заметку. Салах развернул газету и стал с чувством читать:

— «Устранение заболеваний сердечно-сосудистой системы хирургическим путем более или менее широко стало практиковаться лишь за последние годы. Пластическая замена дефектных сосудов трубками из капрона, дакрона и других синтетических материалов становится новой областью хирургии… Заведующий кафедрой хирургии Н-й больницы Фазылджан Джангирович Янгура явился нашим пионером в этой области. Совсем недавно им произведена блестящая операция на сердце человека, страдающего пороком… Больной К. чувствует себя хорошо…»

— Какая сенсация! — воскликнул Саматов, кончив читать.

Саматову под тридцать. Он несколько суетлив, беспокоен. У него маленькая, удлиненная голова, узкое лицо, острый нос, коротенькие черные усики.

— Сенсация-то сенсация, — взыскательно оглядев Самата, сказал профессор, — а почему вы небритый? Что у вас за воротник и галстук? Засалились! И почему от вас несет, простите, конским потом?.. Сегодня же откройте первый том Гиппократа и прочитайте раздел «Врач». Вот так!

Этим неожиданным поворотом профессор необычайно озадачил Саматова. Тот так и застыл на месте, не зная, что сказать, а профессор, заложив руки за спину, ушел. Он думал в эти минуты об Асии. Может быть, Янгура и сумел бы сделать ей удачную операцию. И в газетах появилось бы сообщение: «Больная А. чувствует себя хорошо». Возможно, в заметке были бы и такие строчки: «Не лишним будет напомнить — профессор Т. почему-то не давал согласия на эту операцию. Правильно ли он поступил?» Что же, может быть, Абузар Гиреевич действительно постарел не только телом, но и умом? Может, потому и топорщит усы, когда при нем заводят разговор о смелости молодых врачей? Всякому свое: молодежи — смелость, старикам — амбиция. И все же пока он не отдаст Асию хирургу.

Профессор кинул взгляд в окно: не поймешь, дождь идет или мокрый снег. Деревья, заборы — все мокрое, черное.

«Сенсация… сенсация…» — все еще недовольно бормотал профессор. Почему он, проработав полвека, не являлся виновником ни одной сенсации? Неужели его жизнь, его работа была неинтересной, серенькой?..

Но не прошло и часа — в уголках глаз профессора уже собирались лучистые морщинки: обида отошла. Да и некогда давать волю настроениям. Предстоит очередной обход.

Магира-ханум еще вчера докладывала об одной «новенькой» — очень капризной и трудной больной. К ней в первую очередь и направился профессор.

Русоволосой и тонкобровой, с тонкими губами Анисе Чиберкеевой тридцать лет. Она — финансовый работник. По ее словам, она впервые почувствовала приступы болезни в прошлом году. А теперь и разговаривать-то спокойно не может — трясется, как в лихорадке. Губы у нее плотно сжаты, словно она страшно боится, как бы невольно не сорвалось с языка что-то роковое, непоправимое. А глаза широко открыты, ищущие, беспокойные.

— Ну-ну, возьмите себя в руки, — уже не раз повторил профессор. — Вы хотели меня видеть, не так ли?

Наконец у Чиберкеевой дрогнули губы. Она торопливо заговорила, глотая слова. Однако понять ее было трудно. Она путала, коверкала, повторяя услышанные от кого-то или бегло прочитанные в каких-то брошюрах «модные» слова. По мнению Анисы, причина ее странной болезни — бурный, стремительно бегущий двадцатый век. Мать ее дожила до восьмидесяти, бабушка умерла после девяноста, а вот Аниса уже в тридцать лет чувствует себя обреченной…

— Если захотите, вы можете прожить не меньше ваших почтенных родичей, — серьезно проговорил профессор.

— Господи, еще бы не хотеть! — воскликнула Чиберкеева.

— Тогда поговорим откровенно, Аниса. Хотеть можно по-разному. Вы дали полную возможность разыграться своим нервам. А их надо держать вот так! — Профессор сжал кулак и тряхнул головой. — Нервы — глупцы, отдаваться их воле опасно. Бодрое, веселое настроение, любимый труд — надежней самой крепкой брони предохраняют человека от всяких болезней. А подавленное настроение губит человека.

— Нет, нервное расстройство зависит не от самого человека, а от эпохи. Я знаю, я не какая-нибудь темная женщина!.. — возбужденно и упрямо повторяла больная.

— Наше время, конечно, отличается от времени наших прадедов. Нервная нагрузка современного человека несравнимо больше, чем у людей прошлых веков. Мы в течение одной недели, даже одного часа порой видим, слышим и вынуждены запоминать столько всего, что предкам нашим хватило бы на всю жизнь. Но эта нагрузка не так уж вредит нам, Аниса. Ведь наш организм сам собой приспосабливается к новой среде. А вот если бы перенести в современную эпоху наших прабабушек и прадедушек, их нервная система не вынесла бы нынешних темпов жизни… Вы курите? — вдруг спросил профессор и, заметив смущение Анисы, сказал: — Бросьте эту гадость. Сразу почувствуете себя лучше.