Вечный человек

Вслед за Баки, беспечно посвистывая, пошел и Николай Задонов.

Когда Назимов вошел в умывальню, чеха там не было. В дальнем углу, около окна, стоя спиной к двери, какой-то заключенный мыл над раковиной руки. Он даже не оглянулся на скрип двери.

Назимов направился прямо к нему, отвернул соседний кран.

Незнакомец чуть поднял голову, сдержанно спросил:

— Борис, не узнаёшь меня?

— Нет, не узнаю, — так же глухо буркнул Назимов.

— Приглядись получше… Может, вспомнишь рудник Вецляр…

И Назимов вспомнил, узнал. Перед ним был действительно Черкасов. Тот самый Черкасов, с которым в Вецлярском руднике они вместе толкали вагонетки. Ну как мог Баки запамятовать эту фамилию, когда впервые услышал ее от Йозефа? Постоянные тревоги, голодание, болезнь сказывались: память ослабла, иногда позабывалось и самое простое, и самое дорогое.

— Вениамин!.. Неужели ты?.. Как ты попал сюда? — не сдерживая радости, повторял Назимов. — Ты изменился… — Надо бы сказать: «Ты похудел, постарел, дружище! Тебя совсем не узнать». Но все равно это были бы неточные слова. Черкасов был так изможден, что походил на живой скелет.

— О подробностях — в другой раз, Борис, — шептал Черкасов. — Ты верь старику. Он наш человек, коммунист.

Вениамин шагнул к двери. Назимов хотел было остановить его, но Черкасов не стал задерживаться.

— Пока не время, друг, для подробных разговоров. До скорого свидания! Запомни: в нашем деле праздного любопытства не должно быть. Знай и молчи! Прости, что я напоминаю тебе азбучные истины. В дверях он едва не столкнулся с Николаем Задоновым. Они оба подались в стороны, молча оглядели друг друга с головы до ног и разошлись.

— Ну, выяснил что-нибудь? — спрашивал Николай.

— Да, конечно, — задумчиво подтвердил Назимов. — Йозеф-то ведь коммунист, так я понял. Еще вчера я чуть не натворил глупостей. Ох, дурак, дурак! Вспыхиваю как порох…

Назимову хотелось немедленно повидать Йозефа, объясниться с ним начистоту, попросить извинения. Но теперь Баки уже сдерживал себя. Урок пошел на пользу. Тайна, которую доверил Черкасов, славно обновила, преобразила Назимова. «Да, да, излишнее любопытство не должно иметь места. Знать и молчать!» — говорил он себе.

И Баки терпеливо ждал, когда штубендинст первый заговорит с ним. Разговор произошел через два дня, в уборной.

— Дело вот в чем, — сразу, без всяких предисловий начал Йозеф, даже не спросив о встрече с Черкасовым. — Мы не должны ждать, пока нацисты перебьют всех нас. Как только Советская Армия вступит на немецкую землю, гитлеровцы уничтожат нас, даже глазом не моргнут. Это несомненно… Что же делать? Надо предупредить расправу, не допустить ее. Для этой благородной цели и потребуются ваши военные знания. Ясно? — закончил он.

— Не совсем, — ответил Назимов, тоже стараясь быть кратким. — Здесь, за колючей проволокой, каким образом могут пригодиться мои знания и опыт?

— Это другой вопрос. Но сначала скажите принципиально: согласны ли вы помочь нам?

— Кто это «вы»? — невольно переспросил Назимов и тут же спохватился — нарушил свой зарок не любопытствовать.

Йозеф посмотрел ему прямо в глаза. В этом взгляде был упрек.

— Я не знаю никаких подробностей, — отчеканивая каждое слово, проговорил он. — Больше того, не сказал бы, если бы даже и знал. А вы, оказывается, даете волю языку. Это не к лицу военному.

Назимов покраснел. Он понял, что ведет себя перед старым человеком, судя по всему — рабочим, как мальчишка, и, наверное, уронил себя в его глазах. Этак недолго и совсем потерять доверие. Назимов чувствовал, что покрывается холодным потом.

— Вас никто не неволит. Если не пожелаете, дело ваше. Настоящие борцы всегда найдутся, — еще больнее уязвил его Йозеф.

Догадки одна за другой проносились в голове Назимова. «Должно быть, намечается массовый побег заключенных. А может, и вооруженное восстание. Нужен смелый, опытный командир. Что же? Пусть будет так!» Баки резко вскинул голову, вытянулся по-военному:

— Я жду приказаний.

Йозеф с удовлетворением молча кивнул головой.

— Когда понадобится, вас найдут и передадут приказ. Больше ничего не могу сообщить. Да и вообще я ничего не говорил вам.

Назимов вернулся в барак с непроницаемым, равнодушным лицом. Но на душе у него была весна. Все бурлило, все кипело. С этой минуты он снова чувствовал себя солдатом. А в строю ничто не страшило его.

Задонов все порывался вызвать друга на откровенность. Но Назимов дал ему понять, что говорить о чем-либо определенном еще рано, и успокаивал его одним многозначительным словом:

— Потерпи!

В его тоне слышались повелительные нотки. Приказы не обсуждаются. Задонов понял это и взял себя в руки.

Вечером в барак вдруг заявился Владимир. Он объяснил свое долгое отсутствие болезнью. Но это никого не интересовало. Карантинники отворачивались от него, как от прокаженного.

Он, словно не замечая отчужденности узников, тихо перебирал струны гитары, которую принес с собой, потом запел протяжную сибирскую песню. Голос у него был негромкий» приятный. Как ни стосковались заключенные по задушевной русской песне, но слушать не захотели. Кто-то даже крикнул:

— Заткни глотку, артист! Не то…

Владимир покосился на него, заставил себя улыбнуться. Но положение его было отчаянным. Если бы не появился штубендинст, его, наверное, отдубасил бы.

Когда Владимир ушел, Йозеф как бы по делу позвал Назимова в свой закуток.

— Этот черномазый парень, — предупредил чех, — свой, человек. Он совершенно не причастен к печальным событиям, которые произошли несколько дней назад. Все было лишь случайным совпадением.

Теперь Назимов уже привык ко всяким неожиданностям. Он не стал расспрашивать, почему же Владимир держался так странно, чуть ли не выдавал себя за вербовщика РОА. Он кивком головы дал знать, что все понял.

В бараке было необычно тихо. В дальнем конце столпились французы. Они обступили умирающего товарища. Бедняга с трудом хватал ртом воздух, еле слышно шептал:

— Вот теперь мне хорошо… Эльза, где ты? Подожди немного… Я сейчас приду…

Умирающий уже не открывал глаз, подбородок его заострился, торчал кверху.

Точно стараясь удержать рвущуюся из тела жизнь, бедняга несколько раз судорожно вздохнул и затих.

— Отмучился, — проговорил один из узников и снял с головы берет.

Кто-то начал читать молитву.

Назимов отошел к окну. Багровые отсветы из трубы крематория освещали его лицо, изборожденное резкими морщинами. Оно было горестным. А что творилось на душе у него? Назимов и сам не смог бы высказать это. Но если бы в эту минуту ему приказали: «Поднимай узников на штурм!», он, не колеблясь, отдал бы команду и первым пошел бы на колючую проволоку, чтобы рвать ее пусть даже голыми руками.

«Не передумал?»

Багрово-красное солнце медленно скатывалось за гору Эттерсберг. Его кровавые лучи разливались по всему лагерю, создавая гнетущее, тоскливо-безвыходное настроение. Особенно зловеще выглядел дуб Гёте, от матушки до самых корней залитый красным светом. Казалось, он исходил кровавыми слезами, тлел, точно громадный уголь в печи.

— У немецкого народа, доброго немецкого народа есть пророческая легенда, связанная с этим дубом, — задумчиво говорил учитель Ганс, обращаясь к сидевшему рядом Назимову. Ганс еще раз окинул взглядом древнее дерево, его могучий, в четыре обхвата ствол. — Это очень давняя легенда. Ей не меньше шестисот лет. Говорят, пока живет дуб Гете, будет существовать и немецкое государство. Если же дерево рухнет, не от старости, а по какой-нибудь другой причине, то и Германское государство долго не протянет… — Ганс, склонив голову на грудь, задумался. Его острый костлявый подбородок дрожал, едва не касаясь красного треугольника на груди. — Вы меня простите, Борис, — глухо продолжал он, — глядя на этот дуб, я невольно думаю о своей любимой Германии. Да, не удивляйтесь, у меня есть своя Германия. Честная, добрая. О, проклятые нацисты! Они дошли до самой позорной низости: расстреливали у этого священного для нас дуба узников разных национальностей. Можно потерять рассудок и в сумасшествии сделаться человеконенавистником, но так опозорить свой народ перед всем человечеством, заклеймить его таким несмываемым пятном… Нет, это невозможно постигнуть! И такое падение не прощается! — Ганс уткнулся лицом в ладони. — Ужасные преступления — дело рук нацистов, ублюдков, но не настоящих сынов немецкого народа! И знаете, чего я боюсь?.. Вдруг нас, настоящих немцев, могут спутать с этой сворой… Вон, — он показал исхудавшей рукой на дуб, — старое дерево не вынесло позора и уже начало засыхать. Его ствол изрешечен окровавленными пулями, я видел эти раны своими глазами, ощупывал их. Ведь это, Борис, если хотите знать, изранено многострадальное тело самой Германии… Я понимаю, вы должны ненавидеть нас. И вы правы в своей ненависти. Но мы, подлинные сыны Германии… мы не хотим… не хотим… чтобы ваши проклятия падали и на наши головы. Понимаете это?