Влюбленный призрак

Надевать украшение не возникало никакого желания. Несмотря на тепло ладони, металл по-прежнему сохранял тревожный, мертвенный холод. Однако обижать хозяйку, потерявшую со мной достаточно времени, было неловко.

С виду колечко было великовато, но, как ни странно, село на средний палец точно влитое. Вытянув руку, я критически пригляделась к безделице. Мистическая подоплека наверняка бы пришлась сестре по вкусу, но странное наваждение прошло, и прелесть простенькой безделицы истаяла.

– Нет, я не буду его брать. Оно недостаточно поношенное.

У торговки полезли на лоб брови.

– Понимаете, у него совершенно свежий вид, – пустилась я в туманные объяснения. – Нет ни царапин, ни потертостей. Или что там еще нужно для винтажности?

– Вы правы, оно выглядит новым, но если вы считаете, что винтажность заключается в царапинах… – Собеседница вытянула губы уточкой, пытаясь придумать способ состарить побрякушку, и просияла: – Можем наждачкой подпортить!

– Пожалуй, не стоит.

Я попыталась снять украшение с руки. Однако ободок словно уменьшился в размерах и нешуточно впился в кожу. Сердце нехорошо екнуло. Нервно улыбнувшись продавщице, я потянула посильнее и тут же ощутила неприятное стягивание кромок.

– Какая-то нелепица… – промычала я сквозь зубы, пытаясь свинтить кольцо, как гайку. Фаланга опухала прямо на глазах, побрякушка окончательно угнездилась на пальце.

– Застряло? – насторожилась торговка.

– У вас есть крем для рук? – сконфуженно спросила я.

– Зачем?

– Ну, уж конечно, не цыпки полечить, – раздосадованно проворчала я и, сдаваясь, полезла в сумку за кошельком. – Сколько, вы говорите, стоит кольцо?

От озвученной суммы нехорошо сдавило горло. Судя по стоимости, тоненькое ледяное колечко было обязано принести мне очень много счастья, причем крупным оптом.

В маленькой кухоньке бормотал телевизор, включенный на новостной канал. В окна заглядывала вечерняя темнота, расцвеченная уличными фонарями. На плите остывала пустая раскаленная сковородка с маслом, в миске заветривался фарш для котлет.

Не обращая внимания на время, я развернула отчаянную борьбу, чтобы избавиться от невольно купленного украшения. Не помогли ни мыло, ни крем, ни масло – сустав распух, да под кромкой кольца болезненно треснула кожа. Приблизив руку к самому носу, я присмотрелась к ранке. Вдруг показалось, что на кольце снова, как на рынке, дрогнули символы.

Кольцо словно ожило и нагрелось. Рунические знаки медленно завращались по окружности ободка, как бесконечная бегущая строка. Учитывая, что без линз мир вокруг меня походил на размытое пятно, искренне хотелось верить, что виной необъяснимого явления была слабость зрения, а не помутнение рассудка.

Нацепив на нос очки, чтобы разглядеть странный оптический эффект получше, я остолбенела. Движение знаков ускорилось, цепочка превратилась в сплошную смазанную линию.

– Зоя?

От звука собственного имени, произнесенного над самым ухом, я подскочила на месте и до крови прикусила язык.

– Черт!!!

– Ты чего? – раскрасневшаяся от вечернего холода сестра испугалась не меньше меня самой.

– А ты чего подкрадываешься со спины?! – От неожиданности и страха сердце колотилось так сильно, точно хотело вырваться из груди.

– Я тебя раз десять звала, но ты не отвечала. – Ничуть не обидевшись на резкость, Аня пожала плечами, заглянула в пустую сковородку, с разочарованной миной понюхала миску с фаршем. – О, у нас сегодня на ужин сырой фарш с луком?

Глазастую, хорошенькую, как картинка, Аннушку воспитывали в баловстве и неге, а потому выросла она совершенно не приспособленной к жизни. Иногда казалось, что сестра искренне полагает, будто продукты производит холодильник, полы моет человек-невидимка, а кастрюля сама варит суп.

Зато эта бездельница, не ведавшая, какие чудеса чистоты творят обычные веник и совок, обладала чрезвычайно удобным свойством – имела избирательный слух. Она словно бы не замечала моего ворчания или дурного настроения в особенно паршивые дни. Наверное, поэтому мы сумели ужиться в одной квартире, после того как она, поступив в Строгановское художественное училище, переехала ко мне от папы.

– Как прошел день? – мой вопрос повис в воздухе, потому что сестра уже исчезла в глубине квартиры.

– Иди сюда! Я закончила зачетную работу! – позвала она из прихожей.

Вытирая руки вафельным полотенцем, я вышла из кухни. С сияющим видом Аня вытащила из огромной папки замусоленный даже с изнанки ватман.

– Размер один к одному с оригиналом – нужно смотреть издалека, – выставив ладонь для пущей убедительности, заявила студентка.

С торжественной миной она повернула рисунок. Большой лист был покрыт крупными мазками черной туши, а посередине контрастно выделялось яркое алое пятно. Однако стоило сосредоточиться, как хаотичные на первый взгляд линии складывались в очертания твердого рта с розой в зубах, резко диссонирующей с черно-белой гаммой. Даже на мой непритязательный вкус профана все выглядело ужасно.

Пауза тянулась неприлично долго.

Я была уверена, что положительная оценка за откровенную пошлость художнице-третьекурснице не светила, и пыталась придумать ободряющий комментарий.

– Ничего не говори! – скривилась Аня. – У тебя на лице написано «чудовищно»!

– Ну…

– Это не «ну»! Я копировала Алекса Протаева, цикл «Части тела и розы»!

– Хм? – промычала я, неопределенно взмахнув рукой, как всегда делала, когда не находила слов.

– Зой, тебе же ничего не говорит имя Алекса Протаева?

– Э-мм? – для пущей убедительности я поправила очки.

– Скажи мне, кто сейчас не знает Протаева? – судя по складке между бровок, сестра начинала сердиться, но дар речи отказывался ко мне возвращаться.

– Ну, не то чтобы…

– Зой, да он сейчас популярнее Шагала! – Аня разочарованно покачала головой и аккуратно убрала рисунок обратно в папку. – Он даже выставлялся в музее «Метрополитен»!

– Да неужели?! – хмыкнула я, возвращаясь на кухню.

– Ты не знаешь, что такое музей «Метрополитен», – с укором констатировала девчонка, следуя за мной.

– Я знаю… – поймав скептический взгляд сестры, я осеклась и пообещала себе хотя бы залезть на сайт самого знаменитого музея Нью-Йорка, чтобы в следующий раз не попасть впросак. – Знаю, что такое музей «Метрополитен». Просто мне страшно представить, куда именно твой гений Протаев воткнул розу на картине с ягодицами.

– Он нарисовал татуировку, – сухо оповестила Аня, внимательно следя, как я перемешиваю фарш.

– Мудро! И почему он так популярен?

– Зоя, ты новости смотришь?

– Смотрю, – кивнула я, стоя затылком к включенному телевизору. – Каждый день.

– Сейчас имя Протаева только глухой не знает! Он исчез четыре месяца назад!

– Глухой?

– Протаев! Как раз перед самой выставкой. Представляешь? Человек выехал из дома, чтобы лететь в Нью-Йорк, а до аэропорта не добрался, как будто в воздухе растворился.

Аня поднялась со стула и тут спохватилась:

– Забыла сказать! Звонила мама.

– Вот как… – Нахмурившись, я включила плиту и с нарочито сосредоточенным видом поводила ладонью над холодной конфоркой. – И как она?

– Хорошо. Сейчас живет в Ницце. Но ты бы узнала об этом лично, если бы иногда отвечала на ее звонки.

На справедливое замечание я не нашлась, что ответить, ведь с матерью мы практически не общались. Родители развелись. Для меня до сих пор оставалось секретом, что общего в течение четырнадцати лет находили сухарь-военный, обожавший строевую муштру, и не обремененная хозяйственным талантом художница. Они разъехались без ссор, скандалов или дележа имущества. Мы с сестрой остались с отцом в военном городке рядом с границей под Китаем, куда въезд разрешался только по пропускам. Понадобился десяток психологических тренингов и две расстановки по Хеллингеру, чтобы признаться в грустной правде: даже с годами мне не удалось простить мать, променявшую семью на жизнь свободной художницы. Не хотелось бы показаться мелочной, но меня тешило, что ни одна из ее картин не стала известной.