Страница 5 из 27
Впоследствии оказалось, что человека, с которым я тогда разговаривал, звали Герцель Амикам, в свое время он был членом подпольной еврейской организации, боровшейся против англичан, ЛЕХИ (Борцы за свободу Израиля). Он приехал в Израиль из Латвии в 1938 году и был близким другом Ицхака Шамира еще со времен подполья. Когда Шамира призвали в Моссад, он взял с собой Амикама (которого друзья называли просто Герцке). Среди прочего Амикам занимался в свое время также поисками нацистских преступников. «Натив» «одолжил» Герцке у Моссада для службы в Москве.
В Москву он попал не случайно – это интересная история сама по себе. Брат Герцке, узник Сиона по фамилии Вархафтиг, старый член «Бейтара», после долгих лет лагерей освободился и жил в Риге. В начале 1966 года после многих запросов он получил разрешение выехать в Израиль. В одной из бесед сотрудник КГБ сказал: вместо того чтобы посылать в московское посольство непонятно кого, пусть лучше Израиль направит туда вашего брата Вархафтига, который от израильской разведки занимается поисками нацистов в Латинской Америке. Надо отметить, что Герцлю Амикаму и раньше предлагали отправиться в Советский Союз в качестве представителя «Натива», но он справедливо возразил, что готов служить в Москве только после того, как его брата выпустят в Израиль.
Через много лет после того, как я прорвался в израильское посольство, когда я уже работал в «Нативе», мне довелось ознакомиться с отчетом Амикама о нашей встрече. Документ заканчивался словами: «Я посмотрел на юношу, выходившего из посольства, подумал, что больше никогда его не увижу, а потом у меня промелькнула мысль: хороший парень, он мог бы быть офицером в Армии Израиля».
Когда я выходил из посольства, меня уже ждала группа милиционеров – они кипели от ярости, ругались и кричали. Меня завели в дежурное помещение и начали допрашивать. Я тут же вручил им свой паспорт. Собираясь в посольство, я понимал, что, если мной займется милиция, нет ничего глупее, чем оказаться без документов. Я рассказал милиционерам байку о дедушке, который пропал во время Великой Отечественной войны и, возможно, оказался в Израиле; о том, что я оставил в посольстве его данные и, может быть, его найдут в Израиле. Милиционеры сказали, что с этим нужно обращаться в Красный Крест. После получасовой перебранки, звонков и прочего их начальство, наконец, решило, что со мной делать. Меня отпустили, предупредив, чтобы я больше не врывался в посольство и вел себя примерно. Было видно, что они растеряны и сбиты с толку и поэтому даже не обыскали меня. Я не думал, что за визит в посольство меня могут посадить. В советской бюрократической системе принятие решений было делом медленным и запутанным. Ее реакция всегда запаздывала: если мои инициативы были более быстрыми и заставали представителей властей врасплох, у меня оставалось в запасе время для ответного хода.
После этого события в моей голове начали бродить разные мысли, которые я пытался отталкивать до тех пор, пока они окончательно не оформились. В те дни я не решался довести их до логического конца. Сегодня, через много лет, я могу спокойно анализировать события того времени и то, что беспокоило меня тогда. Когда я пререкался с советским чиновником во дворе посольства, Амикам смотрел на нас в окно. Он не рискнул выйти и вмешаться, а после не вышел проводить меня на улицу. Он всем сердцем болел за еврейского юношу, который посмел ворваться в посольство, однако тогдашние инструкции, ментальность и оперативная концепция не позволили ему проводить меня и тем самым показать властям, что я не одинок, что он, представитель Израиля, каким-то образом защищает меня. Подсознательно я ждал именно такого обращения и был разочарован тем, что этого не произошло. В конечном итоге я постарался забыть об этом случае. Он всплыл в моей памяти только через много лет, когда я уже жил в Израиле и мог оценить ситуацию объективно.
Памятуя об этом опыте, когда я возглавил «Натив», я отдал сотрудникам распоряжение в любой ситуации защищать евреев и сопровождать их, если существует возможность столкновения с властями. И власти, и те, кто к нам обращается, должны знать, что мы защищаем евреев и не будем стоять в стороне. Этот принцип я повторял на каждом инструктаже – даже когда у нас не было реальной возможности действовать в соответствии с ним. Я знал, что это выходит за рамки дипломатического протокола и я не получу поддержки ни от моего начальства, ни от государства Израиль. Однако это стало моим первым и главным правилом: не бросать евреев на произвол судьбы, как когда-то оставили меня.
Вернувшись домой, я спрятал брошюры и не сказал никому ни слова. Я читал их поздней ночью, втайне от домашних, чтобы избежать расспросов. Через неделю я вернулся в посольство, не будучи уверенным, что мне позволят войти. И снова я пошел по противоположной стороне улицы, проследил за милиционером и решил действовать по старому плану. У ворот уже был другой милиционер, тоже в звании капитана. Когда я прорвался во двор, из гаража никто не вышел, и я направился сразу к входу. Позвонил в дверь. Мне открыла элегантная женщина. Она спросила меня по-русски с акцентом, что мне нужно. Я ответил, что пришел к Герцлю Амикаму. Она ответила, что его нет в Москве, он вернется через пару дней. Женщина спросила, как меня зовут. Я назвал себя, она велела мне подождать и ушла. Это была Эстер, жена Давида Бартова, который возглавлял отделение «Натива» в Советском Союзе. Через несколько минут он вышел ко мне сам. МИД Израиля назначал только посла и начальника охраны и безопасности, все остальные сотрудники были из «Натива», но мне тогда, конечно, эти тонкости были неизвестны.
До того как возглавить «Натив», Давид Бартов был адвокатом, а впоследствии, во второй половине восьмидесятых, секретарем Верховного суда Израиля. Однако не менее важно, что он был братом Хаима Исраэли, бессменного советника всех министров обороны, начиная с Давида Бен-Гуриона, с момента образования Израиля и до начала двухтысячных годов. Кроме того, он был другом Шайке Дана, основателя «Натива». Бартов был родом из Западной Белоруссии, которая до 1939 года входила в состав Польши. Во время Второй мировой войны он находился в Советском Союзе и хорошо говорил по-русски. Беседа с ним была вежливой и стандартной. Он знал обо мне из отчета Амикама и предложил прийти через неделю, когда тот вернется. Я попросил еще книг и брошюр, и мне их выдали.
На этот раз, когда я вышел из посольства, то уже не боялся. У ворот не было никого, кроме того самого милиционера. Он уже доложил обо мне и знал, в чем дело. Когда он записал мои данные и спросил меня, почему я врываюсь в ворота, мне пришлось объяснить, что я не был уверен, что он даст мне войти. Он сказал: «По закону я не могу помешать вам войти в посольство. Я обязан вас пропустить. Предъявите документы, и я вас пропущу. Но если вы будете вот так врываться, у меня будут неприятности. Меня могут лишить премии или объявить выговор. Придете, попросите по-человечески, и я вас пропущу». Я извинился, поблагодарил его и ушел.
Через неделю я опять пришел в посольство. На этот раз там стоял незнакомый милиционер, и тоже в звании капитана. Я подошел к нему и протянул паспорт. Он посмотрел на меня с удивлением и спросил, чего мне надо. Я ответил, что хочу пройти в посольство. Милиционер возмутился: «С чего вдруг? Проваливай!» Я посмотрел ему в глаза и сказал: «Возьмите, пожалуйста, паспорт и запишите мои данные. Я не прошу у вас разрешения войти. Вы не имеете права меня не впустить. Если хотите, звоните начальству, доложите обо мне, и я войду в посольство. Вам ясно?» Советские милиционеры совершенно не привыкли к такому стилю общения, тем более со стороны девятнадцатилетнего юноши. Было видно, что милиционер в замешательстве. Он что-то пробормотал, пошел к телефону, потом вернулся красный от ярости и отдал мне честь. Он вернул мне паспорт и сказал, что я могу войти. Я поблагодарил его и зашел в посольство. С той поры почти всегда мне удавалось зайти в посольство без проблем, а если они возникали, то разрешались после того, как я твердо ставил милиционеров на место.