Страница 4 из 13
– Ну, что там людоеды живут?
– Там не только людоеды, – сухо сказал Федор, – там такая дрянь водится, что никому не советую повстречаться.
– А ты там бывал, что ли?
Федор всегда жуткое место обходил стороной, но сознаваться в этом не стал.
– Мало ли где я бывал, – уклончиво сказал он. – Лучше болтать поменьше, а по сторонам глядеть почаще – целей будем.
Серый, видно, понял намек и замолчал, обиженно засопев.
Федор вздохнул облегченно, когда дошли до Таганской-радиальной. На очередном блокпосту у них проверили документы и пропустили на станцию.
Таганская-радиальная не так уж отличалась от Китай-города – была она тоже облицована светлым камнем, массивные четырехугольные пилоны, словно бы опоясанные полосками коричневого мрамора, слегка расширяющиеся вверху, перемежались прямоугольными проемами. Станция не блистала чистотой, мраморная облицовка кое-где отлетела, потолок был закопчен. Был здесь и свой рынок, хоть и поменьше, чем на Китае, а остальную часть станции занимали жилые палатки.
Федор и его спутник, не задерживаясь, прошли в конец, спустились по эскалатору, над которым свисало белое полотнище с коричневым кругом – флаг могущественной Ганзы. Здесь их поджидали сытые пограничники в сером камуфляже. Документы тут проверяли куда более тщательно, долго разглядывали, чуть ли не обнюхивали, и наконец, нехотя вернули, не найдя, к чему придраться. Не напрасно Федор все-таки себе сталкерские корочки оформил, ох, не напрасно. Даже на поверхность пару раз ради этого поднимался, хоть и чувствовал себя там очень неуютно. Дело того стоило – теперь даже на Ганзу, куда попасть было очень сложно, его беспрепятственно пропускали.
У Серого, как оказалось, были такие же корочки, и им, наконец, разрешили пройти. Федор тактично старался не заглядывать краем глаза в документы спутника. Он почувствовал удовлетворение и вместе с тем легкий укол совести: сам-то он знал, что сталкер из него на самом деле никакой. Нет уж, пусть другие, кому жизнь не дорога, рискуют здоровьем и жизнью, выходят на бой с мутантами, упаковавшись в химзу и противогазы, ради неизвестно какой добычи. А ему эта сомнительная романтика не нужна – он лучше будет здесь, в метро, помогать людям решать их проблемы. И пусть те, кто знает, чем он на самом деле зарабатывает, за глаза презрительно кличут его челноком, барыгой – это дело тоже непростое, легким его считают лишь никогда этим не занимавшиеся.
Таганская-кольцевая прямо-таки ослепляла своим великолепием, блеском и чистотой. Не зря, ох не зря так тщательно охраняли вход пограничники Ганзы. На пилонах светлого мрамора выложены целые картины – на голубом поле в круглых рамках портреты героев древности, украшенные цветочками, листочками и еще какими-то штучками. Таганская славилась своим госпиталем, но была здесь и еще одна достопримечательность, привлекавшая посетителей – большую часть станции занимал знаменитый гостиничный комплекс в северной части зала. Два длинных блока, разделенных проходом в центре, состояли из множества одноместных и двухместных кабинок, собранных из разноцветных пластиковых панелей. Были даже четырехместные номера – для тех, кто мог себе это позволить.
– Случалось здесь жить? – спросил Серый.
– Да останавливался как-то, – небрежно бросил Федор.
– Вот охота была, – буркнул Серый. – Пять патронов в сутки – а за что? Стенки-то пластиковые, все слышно. Койки узкие, жесткие, матрасы тонкие. По мне, так баловство одно, только патроны переводить.
– Чудак-человек, – покачал головой Федор. – Ты ж тут платишь не только за койку.
– А за что? – хмыкнул Серый.
– За безопасность, вот за что. Можешь хабар свой в номере бросить и уйти хоть на полдня – никто не тронет. Видал, сколько охранников? Если вора поймают – нужники чистить отправят. Потому что это – Ганза. Тут для тебя расстараются – только плати. Вот на Китае попробуй, оставь шмотки хоть ненадолго – фиг найдешь потом. Ну, если, конечно, братков знакомых на станции у тебя не имеется – тогда дело другое.
– Это да, – согласился Серый.
«Может, на обратном пути заночую здесь, если устану, – подумал Федор. – Хоть отдохну от Веркиного нытья».
– Теперь на дрезину сядем. Кузьма обещал на Курской нас ждать, – пояснил он Серому. Тот что-то буркнул – видно, до сих пор обижался. Ну и пусть его.
Подъехала дрезина с прицепом, сделанным из обычного вагона, только со снятой крышей, пассажиры начали занимать места.
Сидя в вагоне, Федор снова вспомнил Веру и подумал, что она молодец все-таки. И решил, когда получит свою долю от сделки, купить ей на Ганзе подарок какой-нибудь, мелочь из тех, что бабы любят, – бусики там какие-нибудь, платочек. Принесешь ей какую-нибудь ерунду, а она так радуется. И ведь знает, что дрянь, дешевка, что сама себе может получше купить, но внимание дороже всего – ведь подарок означает, что любимый про нее помнит. Да, и надо будет сказать, чтоб наконец решилась показаться врачам – хотя бы здесь, в госпитале на кольцевой. Федор знал, что она боится – и не только за торговлю свою, за шмотки, будь они неладны. Боится услышать от врачей приговор, что болезнь неизлечима или что придется лечь в госпиталь надолго. А жизнь ведь сейчас такая – стоит только показать слабину, мигом займут твое место те, кто здоровее и сильнее. И его, Федора, боится она оставить без присмотра надолго – знает, что не любит он ее всерьез, что может ее возвращения из госпиталя и не дождаться. Как будто не понимает – мужик, если захочет уйти, так не удержишь его, все равно уйдет – хоть от больной, хоть от здоровой…
Федор одновременно жалел ее и испытывал раздражение. Почему вот сам он не цепляется ни за кого, а она виснет на нем, пытается опутать всякими бабскими штучками, делает вид, что пропадет без его помощи? Даже раз-другой про ребенка заикнулась – этого еще не хватало. Не хочет он ребенка, тем более от нее. Да и какой ребенок, если она вон больная вся? Еще родится мутант какой-нибудь. Ведь даже если не высовываешься на поверхность, нет гарантий, что убережешься от радиации. Многие продукты, что приносят из верхнего города сталкеры, лучше даже не проверять счетчиком Гейгера, чтоб не портить себе нервы. А вода, которую они здесь пьют? Конечно, фильтры очистки стоят, но опять же, скорее, для очистки совести. Вон, говорят, на Киевской шестипалые дети давно не редкость. Вспомнить ту же Кошку – тоже шесть пальцев было на руке, пока лишний не отрубили. Да ладно еще – лишний палец. А может родиться какой-нибудь и вовсе на человека не похожий. Нет уж, надо Верке сказать – пока врачам не покажется, о ребенке и думать нечего.
И Федор облегченно вздохнул, придумав такой удачный выход из положения. Тем более слышал он стороной от кого-то из старух – вроде через пару лет после Катастрофы родился у Верки, тогда еще совсем молоденькой, младенец неизвестно от кого и тут же умер. Может, у нее теперь и вовсе детей быть не может.
Пожалуй, нынешняя жизнь почти всем бы Федора устраивала, если бы не этот гвалт на станции, не стихавший совсем ни днем, ни ночью. Вот жизнь идет, крутишься, все чего-то суетишься – и оглянуться не успеешь, как все кончится. Зачем живет человек? Ради того, чтоб каждый день искать себе еду, беспокоиться о пропитании? Впрочем, у Федора, благодаря Вере, проблем с едой не было, а у тех, кому действительно приходилось каждый день думать, как добыть себе кусок хлеба или мяса, не было времени размышлять о смысле жизни.
Когда случилась Катастрофа, Федор был еще мал. Он вроде бы смутно помнил просторную полутемную квартиру, где стены были обклеены выцветшей пестрой бумагой, понемногу отстававшей, хмурую высокую темноволосую женщину, которая часто сердилась на него, ругалась, кричала. Иногда к ней присоединялась пожилая – бабка. Мужчин, кроме Федора, в доме не было. В метро, на Соколе, он оказался с бабкой и не в состоянии был понять весь ужас происшедшего. Бабка ему все твердила, что теперь ей и жить незачем, только ради него. Ну вот, ради него она еще и продержалась немного, а потом и бабки не стало, и его взяла к себе одна семья. У них был еще один мальчик, помладше, и Федор вскоре догадался, что взяли его вместо няньки. Кормили скудно, зато заставляли приглядывать за маленьким, помогать готовить, даже стирать. За неповиновение – подзатыльники и урезание и без того мизерного пайка. И когда Федор немного подрос, он предпочел убежать от приемных родителей – надоело быть у них мальчиком на побегушках.