Страница 54 из 59
Такое поведение Гумбольдта, при всей симпатии к нему, все же нельзя признать свидетельством внутренней силы. Трагизм демократического движения в Германии XIX века состоял в том, что буржуазия — самой историей призванный к политическому действию класс — везде, где она выходила на общественную арену (если она вообще становилась политически активной), ориентировалась на идеи и правовые принципы французской революции 1789 года. В этом смысле камергер фон Гумбольдт был типичным детищем своего времени. Какие бы аргументы мы ни искали в его оправдание, факт остается фактом: перед лицом вопиющего беззакония и произвола Гумбольдт проявил слабость, не найдя в себе сил и решимости действовать в соответствии со своими демократическими взглядами и открыто, во весь голос выступить в защиту репрессированных, а ведь если бы он, человек с мировым именем, пользовавшийся поистине редкой властью над умами, сделал это, то его выступление имело бы огромный резонанс. Вместо этого он ограничился тем, что, действуя со всей возможной осторожностью, настойчиво пытался помочь пострадавшим устроиться на работу, ошибочно полагая, что он может и должен удерживать университеты и научно-исследовательские учреждения от непосредственного вмешательства в политическую борьбу.
После смены на прусском троне, состоявшейся в 1840 году, Гумбольдт вместе с другими видными немецкими демократами сделал многое, чтобы смыть с репутации своей страны пятно геттингенского позора. В одной из памятных записок прусскому королю он особо подчеркивал (об этом говорится в его письме Варнхагену, отправленном в октябре 1840 года) «необходимость лично вмешаться в течение дел, которые волнуют умы всех подданных, — и умиротворить их, а для этого призвать на службу обоих Гриммов, Альбрехта и Дальмана».
Создатели Словаря немецкого языка еще до конца 1840 года были избраны членами Берлинской академии наук, Дальман принял приглашение в Бонн, Альбрехт же не пожелал оставлять Лейпцигский университет, предоставивший ему нечто вроде политического убежища. Если в 1840 году удавалось добиться того, что двумя годами ранее Гумбольдт считал невозможным, то еще и потому, что в октябре 1840 года министром по делам образования, культов и медицины стал один из последних оставшихся в живых патриотов из окружения барона фон Штейна — юрист Иоганн Альбрехт Фридрих Эйххорн. Его-то, наверное, больше других и осаждал Гумбольдт, чтобы тот лично посодействовал официальному разрешению «дела братьев Гримм, дела действительно важного, касающегося всего нашего немецкого отечества».
Два «августейших покровителя»
Гумбольдту пошел уже восьмой десяток лет, когда трон Гогенцоллернов занял Фридрих Вильгельм IV, который сделал камергера отца одним из ближайших своих доверенных лиц.
Знаменитый ученый, человек прогрессивных, демократических убеждений, чем дальше, тем больше оказывался в двусмысленном положении — из-за слишком близких отношений с двумя королями и особого положения при реакционном прусском дворе. В глазах многих современников ореол славы, окружавший старика Гумбольдта, стал тускнеть. И отнюдь не каждый, кто называл его «придворным демократом», имел в виду, что из всех придворных Гумбольдт — единственный человек незыблемо демократических взглядов, — многие произносили эти слова с явной иронией, делая ударение на первом из них: «придворный», тем самым давая понять, что оба эти слова обозначают два диаметрально противоположных мира, между которыми нет и быть не может никаких мостов.
Удручало и то, что Гумбольдту приходилось служить режиму, далеко не отвечавшему его представлениям об идеальном политическом устройстве. Хотя близость «августейшего покровителя и друга» льстила его самолюбию и он испытывал чувство признательности королю, предоставившему ему высокооплачиваемое место, не требовавшее непосильных трудов, его политическим идеалом было теперь французское государство во главе с королем-гражданином первых лет Июльской революции. Гумбольдта можно считать сторонником конституционной монархии, поскольку желательным для Германии политическим устройством ему казалось такое, когда монархия сохраняется, но дела в стране вершит правительство, подчиняющееся избранному народом парламенту. Гумбольдт как естествоиспытатель никогда не забывал об изменчивости жизни, равно как и о неудержимости процесса общественного развития. Правда, рассматривал он это движение не как результат борьбы классов, а как результат естественного хода времени.
После смены на престоле Гумбольдт принадлежал к числу тех, кто возлагал немалые надежды на правление нового короля. Гумбольдт ожидал, что Фридрих Вильгельм IV с большим пониманием отнесется к социальным и политическим проблемам своей страны, нежели его недалекий консерватор-отец, что в делах науки, а быть может, и политики к его голосу станут прислушиваться. Однако на коренные изменения государственной политики, на отход от реакционного курса в сторону демократии он не рассчитывал — он уже знал нового короля.
Фридрих Вильгельм IV был, несомненно, способнее и восприимчивее своего отца. Еще будучи кронпринцем, он часто беседовал с Гумбольдтом, обнаруживая живой интерес к изучению природы и наукам вообще. Теперь же, когда Фридрих Вильгельм IV воцарился на троне, все обернулось совсем иначе. Как только вследствие некоторого ослабления цензурных оков наметилось оживление в среде прогрессивной буржуазии, осмелившейся напомнить о невыполненных обещаниях прежнего короля ввести конституцию (еще в 1815 г.), так тут же впервые произошла та резкая «смена настроения», которая впоследствии привела таких людей, как Гумбольдт и Бунзен, на грань отчаяния. Альянс между троном и алтарем был подкреплен усилением власти крупного дворянства, крупное феодальное землевладение — введением майората (законодательно закрепленной передачи земельной собственности старшему из наследников — без права продажи) и содействием его расширению за счет разоряющихся крестьянских хозяйств. Этому соответствовала бескомпромиссная борьба против любой демократизации государственной и общественной жизни.
Однако в немецком народе тем временем зрели силы, способные противостоять реакционному режиму. На политическую сцену выходил новый класс — пролетариат. Восстания ткачей в силезских деревнях Лангенбилау и Петерсвальдау явились первыми провозвестниками приближающейся революции. Политико-экономическое развитие страны создало условия для более успешной борьбы за конституцию.
«Беспокойная совесть» Фридриха Вильгельма IV
Итак, ученый с мировым именем по-прежнему оставался блестящим украшением дома Гогенцоллернов. В 1840 году ему пришлось ехать на коронацию короля в Кенигсберг, в 1842-м — присутствовать на церемонии крещения наследника трона, а три года спустя — сопровождать своего августейшего повелителя в Копенгаген. Он, «Premier Physicien de la Cour», «первый естествоиспытатель двора», как он себя иронически называл, уже перестал быть первым чтецом при новом короле, предпочитавшем писателей-романтиков («единомышленников», как ему казалось) Августа Вильгельма Шлегеля и Людвига Тика или же актера Луиса Шнайдера, а вообще-то он с большим удовольствием слушал анекдоты госпожи фон Лукк. «Когда я ему читаю, он засылает!» — записал Варнхаген в свой дневник тоскливое восклицание Гумбольдта.
Придворная служба по-прежнему угнетала и удручала Гумбольдта. Тем не менее оставлять ее он не собирался. Помимо экономической зависимости и других причин, о которых уже говорилось, существовала, видимо, и еще одна. Варнхаген, хорошо знавший своего друга, писал в 1844 году в дневнике, что двор и свет для Гумбольдта — «это в некотором роде привычное уютное местечко, где в кругу завсегдатаев с удовольствием проводишь вечер за бокалом вина». Двумя годами позднее, 7 апреля 1846 года, сам Гумбольдт писал Гауссу: «Вы спросите, почему я, которому 76 лет, не позабочусь об ином, более приемлемом для себя положении? Проблема человеческой жизни — неразрешимая проблема. Мешает привычный уют, старые обязательства, глупые надежды».