Страница 32 из 77
Бог, однако же, попустил.
— Едут, едут!! — пронеслось по Мяделю. Мальчишки бежали вдоль улицы, вопя изо всех сил. А кто едет, и куда едет — про то и без них ведомо.
Гордяна глядела на выходное платье, лежащее на лавке, как на живую змею. Мать бросила поверх платья праздничную головку, шитую речным новогородским жемчугом — не бедно жили в Мяделе, совсем не бедно. Мураш, отец Гордяны, мало не в первых охотниках в округе ходил, было на что и жемчуг наменять, и серебро киевское, немское альбо агарянское.
— Надевай, — материным голосом можно было заморозить всю Нарочь, если бы озеро уже не замёрзло по осени.
Гордяна молчала, закусив губу, теребила рукава платья, терзала твёрдыми похолоделыми пальцами плетёный пояс.
— Надевай, — повторила мать, вытягивая из сундука шитый серебром тонкий кожаный поясок с пристёгнутыми кожаными ножнами — и к праздничному, и к выходному, и к обыдённому платью русские женщины, славянские женщины, стойно мужчинам, вослед мужчинам, носили с собой ножи. Не ради выхвалы войской, ради чести человека вольного. Да и так-то сказать — нож ведь в любом деле первая подмога.
Зарежусь, если силой нудить станут, — как-то безучастно, отрешённо подумала Гордяна, глядя на ножны остановившимися глазами. Мать, верно, что-то поняв, ахнула и прижала пояс к груди.
— Дитятко, — только и вымолвить смогла пожилая Милава, враз как-то осунувшись.
— Сговорили уже, мамо? — безжизненно белыми губами почти неслышно спросила девушка.
Милава молчала. Потупилась. Да и что тут говорить — и так всё ясно.
— И меня не спросили?.. — в голосе дочери звякнули слёзы.
— Честь-то какова, доченька, — чуть слышно сказала мать.
— Честь, — горько прошептала девушка, опуская глаза. — Честь…
— Род знатный, Гордянушка, — сказала мать совсем уж потерянным голосом. — И богатый…
— Да жить-то не с родом! — перебила Гордяна. — И не с пенязями да мягкой рухлядью!
— Не с родом, доченька, но в роду, — строго выпрямилась мать. — А чем же тебе Корнило плох?
Плох? Альбо хорош?
Гордяна и сама не могла сказать, чем ей Корнило не по нраву.
— За христианина идти, мамо? — дочь пустила в ход последнее своё оружие. — Креститься? В церкви венчаться? Богов родных да чуров отринуть и позабыть?
Милава топнула ногой.
— Всё у тебя отговорки! — крикнула запальчиво. — Знаю я, кто у тебя на уме!
Гордяна едва заметно усмехнулась. А чего же и не знать-то? Всем ведомо, кто у неё на уме — всему Мяделю и всей Нарочи, после Купалы-то…
— Да ведь старый он, дочка! — хрипло и с отчаянием сказала мать. — Он же меня всего на восемь лет младше!
— Нету лучше него, — сказала Гордяна тихо.
— Так ведь женатый он, Гордянушка! — совсем уже упавшим голосом сказала Милава.
— Меньшицей за него согласна, — упрямо сказала дочь, глядя куда-то себе под ноги.
— Бесстыдница! — мать едва удержалась, чтобы не плюнуть на пол.
— Так Лада велела, мамо, — всё так же тихо сказала девушка. — И кто же мы, чтоб спорить с волей богини?
Мать гневно поджала губы. Тут мерялись враз две силы — силы родовой старшины, воплощённая в многовековом укладе, в передаваемых через сотни и тысячи поколений заветах и заповедях, и сила любви, воля богини, ломающая все препоны и преграды. И неведомо было, кто одолеет, ибо и богам не всегда подвластны законы.
— Надевай, — всё так же тихо, но твёрдо велела мать, бросая пояс поверх платья и головки. — Не позорь рода своего.
И тогда Гордяна поняла, что она ничего не сможет изменить.
Ничего.
В ворота, как водится, пропустили только сватов — Оку со товарищами, а наладившийся следом Корнило натолкнулся на груди четверых молодцов — друзья и родичи Мураша не сплоховали, не допустили бесчестья. Войтов сын собрался было обидеться, но раздумал — вовремя вспомнил обычаи.
Сваты входили в горницу, степенно обивая в сенях снег с сапог — ради такого случая надели лучшую сряду. И сапоги — мало не боярские, зелёного сафьяна, шитые цветной ниткой. Шубы — медвежьего, лисьего и волчьего меха. Шапки, крытые цветным сукном.
Отец Гордяны, Мураш, уже ждал в красном углу. Праздничная рудо-жёлтая рубаха, штаны синего сукна, сапоги — хоть и не такие богатые, как у Оки и его друзей, но тоже не последней выделки. Борода гладко, волосок к волоску, причёсана, шитый серебром кожаный ремешок плотно прижал стриженые в кружок волосы. Понятно, и Мураш тоже знал, для чего пожаловали знатные гости, и только притворялся, будто не понимает — так того требовал обычай, надо было соблюдать лицо.
Гордяна, трое подружек и мать укрылись в бабьем куте, поблёскивая оттуда любопытными глазами.
— Пожалуйте, гости дорогие, — широко повёл рукой Мураш, указывая на укрытые медвежьей шкурой лавки.
— А не с простом мы к тебе, Мураше, — отдуваясь, выговорил Ока. Сел на лавку, расставив ноги в расписных сапогах, утёр красное с мороза лицо. Остальные гости уселись рядом — скидывать шубы пока что никто не спешил.
Мураш повёл бровью в сторону бабьего кута — из-за печи вышла-выплыла Гордяна с деревянной тарелью в руках. На тарели — четыре дорогих чарки синего стекла. По горнице пахнуло мёдом и мятными травами. Мураш и сам невольно залюбовался дочерью — в праздничном наряде, в дорогой головке жемчуга и серебра, в сканых серьгах, колтах и обручьях синего стекла Гордяна, казалось, плыла над полом — чарки на тарели даже не дрогнули. "Перед старыми людьми пройдусь белыми грудьми". Ока и его друзья загляделись, невольно завидуя Корниле. Невольно как-то забылось и то, что и род незнатен, и то, что и сама невеста — а мысленно они уже называли её только так! — и вся её родня не крещена.
Только бледна была очень, краше в домовину кладут.
Девушка плавно поклонилась гостям, поднесла угощение. Дождалась, пока угостились все четверо, вновь поклонилась, ещё раз прошлась по горнице и скрылась за печью, напоследях одарив отца взглядом, исполненным такой горечи, что у Мураша невольно заныло сердце, и он усомнился — а верно ли делает?
Гости утирали усы и бороды, довольно крякая — мёд в доме Мураша был крепок и заборист. Скинули на лавку дорогие шубы.
— Тут, друже Мураш, дело такое, — шумно вздыхая, сказал Ока. — Слышал я, что у тебя товар дорогой имеется… ну а у меня на тот товар купец сыщется — купец знатный, богатый да тороватый…
Слово было сказано.
Выждав несколько времени, Корнило решительно стукнул в ворота кулаком.
— Кого Велес принёс? — послышалось из-за воротного полотна. Корнило невольно вздрогнул, чувствуя, как холодит на груди кожу серебряный крестик. Усомнился на миг — то ли делает. А голос за воротами продолжал. — Чего надо?
— Впусти! — потребовал Корнило, уже чуть подрагивающим от обиды голосом.
— Выкуп! — нагло заявили из-за ворот.
— Будет вам выкуп, — посулил Корнило.
Не зря припас тороватый Ока с собой мешок с печевом да укладку с серебром — пригодилось на угощение да дары. Не дожидая свадьбы, ещё на сговоре изрядно подоят сватов дружки да подружки семьи невестиной. Ступая через сыплющиеся под ноги горячие угли — запасли заранее! — Корнило дошёл по двору до крыльца, ступил на нижнюю ступень — считай, что в дом вошёл.
Вошёл в тот самый миг, когда было сказано про купца и товар — словно подгадал. А может, и подгадал, кто его ведает.
Гостя провели к сватам, усадили ближе к красному углу.
Словно сквозь сон Корнило слышал, как одаривал отец пряниками девушек, подружек невесты, что вцепились в рубаху и косу Гордяны — не пустим-де. Любовался, как метёт веником скатный жемчуг по полу его ненаглядная любовь.
И словно в тумане вспоминался ему тот вечер вешнего Ярилы, когда ему словно впервой бросилась в глаза до сих пор как-то не особенно заметная краса Мурашовой дочери.
Парни тогда мало не силой сговорили его пойти на игрища к Мяделю — Корнило верой отговаривался, бесовские-де игрища, так сам епископ Мина сказал в Полоцке. На деле же ему просто было лень ноги бить по лесным тропам.