Ржавые листья

Вовремя. Небольшой обоз из четырёх телег выкатился за ворота. Сестра обернулась с переднего воза, завидя Волчара в окне, долго махала рукой, а у него не было даже сил, чтобы махнуть в ответ.

— А мама-то где ж? — оторопело пробормотал Волчар.

Она подошла сзади совсем неслышно, но Некрас всё же услышал. Обернулся.

— Мама… ты что, осталась?

— А чего мне там-то, — мотнула головой Забава Сбыславна. — Горлинка не маленькая, не потеряется там и без меня.

Она отвела взгляд, утирая слезу уголком платка.

Волчар вернулся в хором и обессиленно сел на лавку. Глаза закрывались сами собой. Руки сжались, комкая медвежью шкуру на лавке, но тут же разжались вновь. Сознание померкло.

Спать.

Тропинка нырнула в кусты, они расступились, открывая широкую поляну, посреди которой примостился… нет, не острог, мой норманнский язык не поворачивался назвать это острогом, благо острогов я на своём веку повидал немало. И на Закате, в Валланде и в землях саксов, и здесь на Руси. Наш острогом не был, — невысокий частокол, всего одна вежа — для дозорного, внутри — землянки и одна изба — моя, воеводская. Варяжко жил вместе с воями в землянке. Острог этот мы строили осенью — было бы где перезимовать, да сил поднакопить. И было нас тогда всего-навсего десятка два. Ныне же, к весне скопилось за сотню, да ещё с сотню могли собрать с окрестных весей из тех, кто зимой приходил к нам, говорил со мной и с Варяжко, да клятву приносил на оружии и крови. И как только Владимир про нас не прознал ранее, — говорил с насмешкой Варяжко. Давно можно было накрыть нас, как куроптей сетью. Я горько усмехнулся — и с такой вот ратью мы собирались свалить Владимира!

Ворота были раскрыты настежь, а в них нас уже встречали. В остроге было с сотню воев, ровно половина нашей рати. Второй сотник (первый — Варяжко), Неклюд, ждал, кривовато улыбаясь. И по его взгляду я мгновенно понял, что у него есть важные новости.

Я спрыгнул с седла, тоже внутренне криво улыбнувшись. Ездить верхом я научился недурно для викинга, но вот сражаться на коне… Бросил поводья Ратхару, повернулся. Неклюд уже подходил, слегка прихрамывая — когда-то печенежский меч полоснул его по голени и рассёк сухожилие. Но сражаться Неклюд мог. И ещё как мог.

— Ну?

— Прибыли послы, — одними губами сказал Неклюд. — И вестоноша из Чернигова.

— Где они?

— В избе, — Неклюд едва заметно показал глазами на моё жилище. — Вестоноша в сенях, послы в горнице.

— Все вместе?

— Надо было врозь? — Неклюд поднял брови.

— Да нет, — я покачал головой. Что-то со мной уже не то. Скоро на свой собственный хвост оглядываться начну.

Я поймал на себе вопросительный взгляд Варяжко и кивнул. Гридень сделал многозначительное лицо, вытянул губы трубочкой и посмотрел в сторону крыльца.

Черниговский вестоноша встретил нас прямо в сенях, вскочив при нашем появлении и одёргивая кожаный кояр, — молодой парень с рыжим чупруном и озорными серыми глазами. Его сюда привели с завязанными глазами с лесной заставы и ни имён, ни лиц тех, кто сей час сидел в горнице он не знал. Он шагнул мне навстречь и протянул берестяной свиток. Молча.

— Ел? — спросил я, разворачивая бересто.

— Кормили, спаси бог, — отозвался он степенно, но в глазах его так и прыгали весёлые искорки.

На бересте были обычные буквы, но писанные вразнобой. Не поймёшь, что и написано.

— Ладно, — сказал я, кивая на дверь. — Ответа не будет. Ступай.

Вестоноша так же молча исчез за дверью. Блазень, да и только.

— Скиталу принеси.

В горнице было чадно и душно. Коптили лучины, волоковое оконце, затянутое бычьим пузырём, пускало мало света.

На пороге я остоялся и повёл взглядом. Их было двое, — и оба остались сидеть, чему я вовсе не удивился, зная про их знатность. Один, сухощавый и быстрый, с холодным умным взглядом, приветливо кивнул, другой же, кряжистый и невысокий, с сухим грубоватым лицом, даже и кивнуть не соизволил. Ладно, переживём.

— Гой еси, добрые люди, — обронил я, шагая через порог. Сел за стол. Поднял глаза на послов. — Здравы будьте, господа — и ты, князь Мстивой Ратиборич, и ты, боярин Твёрд Державич.

Боярин, сухощавый радимич, на сей раз разомкнул губы:

— И тебе привет, славный воевода Свенельд. Рад видеть тебя в добром здравии.

Князь же и на сей раз остался верен себе, — только что-то неприветливо пробурчал под нос. Ну, погоди, невежа древлянский, — подумал я, начиная свирепеть. — А ещё князь!

Мстивой Ратиборич и впрямь был древлянский князь — племянник печально известного князя Мала. Нынешние киянско-древлянские отношения — дело печальное, сложное и многотрудное, а завязались они сорок лет тому. Я невольно содрогнулся — чересчур хорошо помнил, как тогда всё сотворилось. И ведал даже то, чего не ведал более никто во всём Киеве. Да и средь древлян многие забыли. А я вот помнил. Отчасти ещё и пото, что был одним из главных виновников.

Сначала Ингвар-князь пошёл собирать дань в древлянской земле. Но допрежь того был заговор, мой, великой княгини и древлян, коим к тому времени изрядно надолызла наша власть. И князь Ингвар попал в древлянскую засаду, а князь Мал казнил его в размычке между двух берёз. А потом княгиня Вольга моими ратями предала мечу и огню Искоростень и всю древлянскую землю резню, казнила князя Мала, детей его вывезла к себе в Киев в заложники, а стол в Искоростене отдала брату Мала, — Ратибору, отцу этого вот спесивого валуха. Тот князь был сыну не в пример, хоть и ел из Вольгиной руки, а казнённого брата ей не простил: стал на сторону Святослава и воевал вместе с ним и против козар, и против греков. В тот год, когда Вольга померла, потеснился для Вольга Святославича, Овруч ему уступил, себе только Искоростень оставил. А на меня всегда косо глядел, да и сына Мстивоем не зря ж назвал. Да только, вот незадача, погиб Ратибор при Доростоле. А ныне сын его даже и говорить толком не хочет. Сам десять лет тому Вольга Святославича подбивал с Киевом воевать, Ярополка свергать — сам на древлянском столе сесть хотел…

Неслышно, но всё ж оторвав меня от навязчивых в последние мыслей о прошедшем, на пороге появился Варяжко. Протянул мне тонкую круглую палку-скиталу.

— Ныне нам, братие, надлежит решить, чего мы хотим, — тяжело сказал я, нарушая затянувшееся молчание. — Решить, что для того делать. И выбрать верховного воеводу.

Краем глаза я заметил, как при последних словах весь подобрался князь, и про себя язвительно подумал: ишь, губы-то раскатал. Небось, уже себя мнишь верховным воеводой? Хрен тебе. Не для того я всю эту кашу заварил, чтоб в последние дни поводья выпустить, да древлянскому увальню всё подарить. Я эту победу столько лет ковал… тебе и не снилось. Жалко, Лют не дожил… ничего это тебе Мстивой Ратиборич, тож припомнится.

— Чего тут решать? — недовольно буркнул Мстивой, видно, заметив, как я на него гляжу. А глядел я на него на редкость неприятно. — Выступать надо, не мешкая, да на Киев идти.

Между делом я намотал бересто на скиталу, выправил края свитка по резам на палке. Грецкая выдумка совместила буквы в надлежащем порядке. Прочёл написанное и приподнял брови. Вот мы и победили, — сказал мне внутренний голос.

— Это, конечно, так, — прищурился радимский боярин. — Только сколь мы ныне войска выставить возможем? Радимичи с тысячу воев наскребут. Немного, хоть и немало. А древляне?

Мстивой сверкнул недобрым взглядом — а тяжёл взгляд у древлянского князя! — в сторону радимича.

— Да уж не меньше, — процедил он. — Тот погром давно минул, оправились древляне.

И впрямь. Тому погрому уж лет сорок минуло, новые вои выросли, уже и за Вольга их много воевало… я-то помню.

— Добро, — уронил я, низя взгляд. — Я возмогу сотни две выставить, не более, но это сразу. А через месяц ко мне смогут прийти с полтысячи воев, когда прослышат.

Князь Мстивой, не скрываясь, скривился — похоже, не особенно верил моим словам. Да я и сам… не особенно верил. Две сотни — вот то, что заслуживало доверия.