Страница 8 из 78
Теперь пограничники, повинуясь внезапно возникшему чувству подозрения, все внимание сосредоточили на реке. Прошло десять, пятнадцать, двадцать минут. Коряга ткнулась о берег.
Терехов сделал движение, порываясь встать, подойти поближе и рассмотреть как следует невесть откуда взявшуюся корягу, но Карасев удержал его, положив руку на плечо.
Прошло еще несколько долгих, бесконечно долгих минут. Неожиданно поверх кустов, в месте, куда прибило корягу, совсем близко от пограничников, показалась мокрая, взлохмаченная голова человека, Он был стар. Его лицо землистого цвета вдоль и поперек изрезали глубокие морщины. Под густыми седыми бровями — большие серые глаза, внимательные, пытливые. С пиджака и штанов стекала вода.
Человек стоял, выпрямившись во весь рост, не таясь. Высокий, широкоплечий, с длинными сильными руками.
Оглядевшись вокруг и не увидев никого, неизвестный произнес протяжно, негромко, но внятно Несколько фраз:
— Братцы, родные… Кто тут есть?.. Отзовитесь!.. Свой я, христианин.
И медленно, размашисто перекрестился.
Рука Карасева снова прижала плечо Терехова. «Молчи! Жди…» — приказывала рука командира.
Дважды старик повторил: «Братцы… родные…» — и дважды ему никто не ответил. И тогда, убедившись, что поблизости никого нет, старик настороженно оглянулся вокруг, странная улыбка чуть тронула его большой рот и на мгновение обнажила желтые крепкие зубы.
Помедлив несколько секунд и удивленно пожав плечами, старик двинулся вперед и, раздвигая кусты, вышел на открытое место.
— Пошли! — тихо скомандовал Карасев. Он встал и шагнул навстречу старику.
За спиной пришельца, на сопредельном берегу уже погасли светящееся паучки. И Карасеву подумалось, что этот неожиданный гость, появившийся с той стороны, — гость войны. Эта мысль больно кольнула в сердце, но голос прозвучал как всегда резко и повелительно:
— Стой!.. Руки вверх!..
ПРИШЛА ВОЙНА
…На эстраде густого, заросшего зеленью парка играет духовой оркестр. Вдоль темных аллей протянуты провода с маленькими разноцветными фонариками. Они гаснут один за другим, снова зажигаются, опять гаснут, и кажется, будто красные, синие, оранжевые электрические лучики приплясывают в воздухе над толпой шумной молодежи, танцующей под старинный вальс «На сопках Маньчжурии». Нежной свирелью заливается флейта, поет кларнет. Грудным, бархатным голосом выводит мелодию баритон. Словно издалека откликаются альты. Ритмично и негромко стучит барабан.
Виктор танцует с девушкой по имени Зоя. Он осторожно ведет ее в толпе, прислушиваясь к музыке и заглядывая в полуприкрытые глаза. Разноцветные огни фонариков отсвечивают в ее темных зрачках, маленькая рука легко лежит на его плече, и оба они улыбаются чему-то далекому, нездешнему. Как хорош этот теплый летний вечер, как приятно ласкает слух музыка, как спокойно и радостно на сердце!
Но что это? Что происходит в оркестре? Почему он звучит теперь резко, тревожно? Почему так громко сигналит труба? Со скрежещущим звоном лязгают медные тарелки, катится и катится барабанная дробь. Танцующие останавливаются. Музыканты, почему вы оборвали вальс. Зачем с такой силой бьет барабанщик?
…Удар. Еще удар… Карасев просыпается, ощущая обиду: так мучительно хочется спать, так жаль расставаться со сновидением, с музыкой, с Зоей…
Сильный взрыв потряс домик, от порыва ураганного ветра зазвенели стекла окон, заскрипели в палисаднике деревья. Испуганно заржала Регера, нетерпеливо бившая копытом о землю. Теперь Карасев отчетливо услыхал винтовочную и пулеметную стрельбу, взрывы гранат, далекий гул. Тревога! Хорошо, что он прилег на койку не раздеваясь. Скорее туда, на границу!..
Точно подброшенный стальной пружиной, Карасев выпрыгнул в распахнутое окно и чуть не сшиб коновода Смышляева, бросившегося будить командира.
— Скорее! — крикнул Карасев, вскакивая в седло.
Через мгновение он во весь опор мчался в штаб комендатуры. Густую темноту ночи разрывали сверкающие пулеметные очереди и винтовочные залпы. А когда воздух сверлил с железным шуршанием и свистом снаряд, через мгновение раздавался тяжелый удар, и земля, освещенная огненной вспышкой, вздрагивала и дыбилась. «Гаубица», — невольно подумал Карасев. Но иногда и вой доносились уже после того, как прогрохотал разрыв: вслед за гаубицами стреляли пушки.
Дорога была хорошо знакома Регере, и она не скакала, а летела, распластав в воздухе сильное, гибкое тело. Позади не отставал на своем жеребце Смышляев. Всего минуту назад он тоже крепко спал в палисаднике под грушей, опустившей к земле отяжелевшие ветви. В ночь с 21 на 22 июня Карасев почти до рассвета находился на границе и только недавно, всего какой-нибудь час назад, усталый, и проголодавшийся, добрался до своего домика, свалился на койку и мгновенно заснул. А сейчас, сидя в седле и подгоняя шенкелями Регеру, он не чувствовал ни сонливости, ни голода, ни усталости. Сердце тревожно стучало, в голове билась и обжигала мозг одна страшная мысль: «Война!.. Война!..»
Да, это была война. Она пришла с того, чужого берега. Оттуда били пушки и минометы, прерывисто строчили пулеметы, а по реке, еще не видные Карасеву, уже переправлялись лодки и паромы с румынскими и немецкими солдатами.
За те несколько минут, что Карасев скакал до штаба, все личное, домашнее, сердечное отодвинулось, рассеялось, исчезло, как исчез только что привидевшийся чудесный сон. Почему-то память подсказывала только последние слова майора Соловьева, сказанные еще вчера на берегу Прута. Пожимая руку Карасева, Соловьев, высокий, костистый, повернулся лицом к востоку и необычно взволнованно, с грустной торжественностью в голосе проговорил:
— Да, брат… Родина!.. Вон она, там… — Он вытянул руку, не замечая этого. — А нам велит быть здесь… Что же, постоим, если придется…
Какое-то предчувствие, видимо, томило майора, что-то тревожило его, и он замолчал, оборвав себя на полуслове. Но и то, что он успел рассказать, заставило сильнее забиться сердце Карасева.
Родина!.. Знакомые, родные, любимые елецкие места, где промелькнуло детство. Школа ФЗО в Мичуринске и Кочетовский железнодорожный узел, где началось отрочество… Тульские заводы, которые он охранял в ночных караулах, став красноармейцем… Полк НКВД в Москве… зеленый солнечный Киев… Широкая, убегающая вдаль лента Днепра… Мечты о будущем… Зоя… Все это — Родина.
Но сейчас, в эти минуты, на родной земле рвутся фашистские снаряды и бомбы, кромсают сады и виноградники, поджигают и поднимают в воздух крестьянские дома… Все, что вошло в плоть и кровь Карасева в семье, с детских лет, все, что пришло в сердце, в сознание вместе с армией, с комсомолом, с партией, в которую ой собирался вступать, — все это сконцентрировалось сейчас в одном, таком коротком и таком большом слове — Родина!
Вперед, Регера!.. И Регера несла его навстречу встающему новому дню — дню 22 июня 1941 года.
В комендатуре все было поднято в ружье. Передовые пограничные посты уже вели бой. Бледный комендант шагнул навстречу Карасеву и хриплым от волнения и усталости голосом крикнул:
— На первую заставу!.. Бойцы во дворе… Действуйте, товарищ лейтенант!..
Карасев быстро и коротко, по-уставному, повторил приказание и с группой солдат, уже ждавших его, поспешил на заставу.
Боевые участки первой заставы располагались юго-западнее села Бедражи, в районе моста через реку Прут. Выдвинутые вперед посты специально охраняли подходы к мосту и половину моста, примыкавшую к советскому берегу. Большой, массивный, он висел над водой, тяжело опираясь о речное дно, и уходил вдаль, на румынский берег.
Здесь кипел жаркий бой. На настиле первого пролета моста лежал, широко раскинув ноги, сержант Назарук и пулеметными очередями сметал вражеских солдат, пытавшихся продвинуться по мосту. На берегу в блиндажах, в зарослях и кустах по обе стороны моста залегли стрелки и два других пулеметчика — Кубатько и Бондаренко. Они встречали метким огнем лодки противника, приближавшиеся к берегу. С лодок трещали винтовочные и пулеметные выстрелы. Артиллерийские снаряды и тяжелые мины со свистом рассекали воздух и рвались та далеко позади пограничников, то за несколько метров до кромки воды. Перелет… Недолет… Фашистские артиллеристы пристрелялись плохо, и это давало возможность пограничникам держаться на месте, почти не неся потерь.