Страница 67 из 78
— Беда стряслась. Забрали его.
— Кто?
— Кто же, как не они, хозяева ваши.
Лаврова опять больно кольнуло в сердце слово — «ваши».
— За что?
— За что, спрашиваете?.. — Старик навалился всей грудью на палку и закашлялся. — Может, вам виднее… А за что теперь людей мордуют, со света сживают?
Лавров растерялся.
— Ну, это ты вообще… — Только эти косноязычные слова он сумел сейчас выдавить. — А в частности, конкретно?..
— Да кто ж его знает? Сначала на работу его гнали, Антошу, а он говорит, не могу, хромый я да больной… Откричался, кажись, ан нет, через день ваши гестапы в избу припожаловали, все вверх дном перевернули, а Антошу заарестовали и утащили. Вроде он где-то бочки с бензином продырявил да еще какие-то бумажки против новой власти кидал. Может, говорят, еще за то, что с Марусей этой самой знался. Ходил к ней книжки читать.
— С какой Марусей?
— Что-то память у вас, господин учитель, плоха стала. Маруся Трифонова! Аль запамятовали? Она у вас тоже училась. Санька проклятый ее сгубил.
Николай Иванович помнил и Марусю Трифонову; среди школьниц она выделялась шумным характером и мальчишеской лихостью. Когда это было? Сколько лет назад?.. Маруси уже нет, замучил ее Ризер. Такая же участь ждет и тихого Антошу. — Хроменького…
— Значит, арестовали? — спросил Лавров, стараясь собраться с мыслями. — Тогда дело плохо.
— Я и сам знаю, что плохо. Вот и решил к вашему благородию обратиться.
— Какое же я благородие? Я — русский учитель, а теперь вот… служу… есть ведь надо.
— Русский-то русский… — Старик укоризненно покачал головой. — А все же у немцев служите… Значит, выходит, теперь вы человек немецкий и над нами власть имеете… Так, может, своего бывшего ученика спасти захотите?
Лавров стал объяснять, что он, собственно, человек маленький, власти не имеет и сделать ничего не может, хотя, конечно, попытается узнать о судьбе Антоши. А сам в это время мучительно думал о том, что, наверное, клеймо «человек немецкий» уже крепко-накрепко выжжено на его лбу и смыть его он сейчас не в силах.
Весь день Николай Иванович чувствовал себя больным, разбитым, а ночью, прислушиваясь к тяжелому, скачущему сердцебиению, не мог уснуть и непрерывно курил сигарету за сигаретой. Пачками сигарет начальство вознаграждало труд своего переводчика. Вспомнив об этом, Лавров отбросил от себя окурок; он, прочертив в темноте комнаты красный след, упал на половик возле двери, и Николаю Ивановичу пришлось вставать и затаптывать этот злополучный окурок. И он топтал его долго, задыхаясь и кашляя, будто хотел выместить всю накопившуюся за это время злобу на немцев.
Еще больше переживаний доставил Лаврову один допрос, на котором ему пришлось присутствовать в качестве переводчика. Немецкий офицер, которого все угодливо именовали «герр штурмбанфюрер», допрашивал высокого черноволосого красноармейца, раненного в обе руки и захваченного где-то в лесу возле Угодского Завода. На все вопросы штурмбанфюрера красноармеец отвечал презрительным молчанием и глядел куда-то вдаль, в угол комнаты…
— Какой части?.. Как фамилия командирами комиссара? Где стоит твой полк?.. С партизанами встречался?.. — внешне равнодушно переводил Лавров вопросы офицера, а сам с волнением наблюдал за пленным и страшился: неужели тот заговорит и все расскажет? Но красноармеец молчал. Тогда офицер вскочил и стал избивать арестованного палкой с металлическим набалдашником, а затем выхватил пистолет и дважды выстрелил поверх головы пленного. Тот по-прежнему стоял на месте и молчал.
Офицер, видимо, устал. Он сел на место, закурил и бросил переводчику.
— Спросите: почему вы, русские, такие упорные? Или вы не боитесь смерти?
Лавров перевел. И тут неожиданно красноармеец впервые ответил:
— Смерти никто не ищет, но пусть она нас боится, а не мы ее… А почему мы такие упорные? Да потому, что не такие русские, как этот…
И он кивнул в сторону Лаврова — будто плюнул ему в лицо.
И опять бессонница долго-долго мучила в эту ночь Лаврова.
Так он жил, этот старый нелюдимый человек, решивший остаток дней своих посвятить борьбе с фашистами и не имевший права ни взглядом, ни жестом намекнуть об этом жителям Угодского Завода, чьим мнением теперь — увы, впервые за долгие годы — он так дорожил.
Свое обещание Курбатову Лавров выполнял добросовестно и смело. Все, что узнавал, старательно запоминал, а ночью дома записывал на бумагу печатными буквами и, улучив удобный момент, «прогуливался» то к одному, то к другому запасному «маяку». Его последнее донесение о подозрительном «блаженном» сразу же насторожило командиров отряда. Поэтому Зубилин с сыном и вышли сегодня в лес, еще не зная, какая дичь попадется им навстречу.
…Не упуская из вида одинокого путника, так же, как и прежде, бездумно и беспечно совершающего свою прогулку по чаще леса, Игнат коротко рассказал сыну, в чем дело, и пояснил, что надо будет сейчас сделать.
Мальчишеское лицо Федора сразу стало серьезным. Он выслушал отца внимательно, не задал ему ни одного вопроса — все было понятно и так — и молча принял из отцовских рук извлеченный из кармана полушубка белый листок бумаги.
На листке Николаем Лебедевым было написано всего два слова:
«Ризера пристрелить».
Только такой текст записки-приказа командования партизанского отряда мог побудить фашистского шпиона, если это именно он бродил по лесу под видом юродивого и пытался установить местопребывание партизан, изменить план своих действий.
В этом случае враг должен был выбирать: продолжать ли пока что бесплодные поиски в лесу, или немедленно сообщить о готовящемся покушении на жизнь коменданта.
И Лебедев, и Карасев, и Жабо были убеждены, что лучшей «лакмусовой бумажки» им не придумать. Поэтому они дали строгий наказ: в случае, если Игнат и Федор Зубилины во время разведки наткнутся на подозрительного человека, «пощупать» его с помощью заготовленной партизанами записки.
…Игнат остался один. Сын ушел немного назад с тем, чтобы сделать небольшой круг и показаться «блаженному» с другой стороны.
Теперь Игнат следил за неизвестным с особой тщательностью и вниманием. Малейшее неосторожное движение, неосторожный шаг могли выдать его, и тогда уже никакой проверки не получится.
Если впереди идет враг, а в этом Зубилин еще не был уверен, любая промашка партизан должна насторожить его, и в этом случае даже такая приманка, как партизанская «директива», явно не сработает.
Игнат даже вздрогнул, когда впереди между деревьями увидел фигуру сына.
Федор, согнувшись, перебегал от одного дерева к другому. Как заправский охотник, он учел все: и то, что солнце падает на него, и то, что искрится и слепит снег, и поэтому он, Федор, может ничего и никого не видеть вокруг себя, зато его увидят обязательно.
В общем, сын сознательно раскрывался и делал это настолько умело и убедительно, что старый охотник не мог не прийти в восхищение от сыновней ловкости и проворства.
Одновременно с Игнатом увидел Федора и неизвестный. Увидел и остановился. И, пожалуй, его молниеносное непроизвольное движение, его мгновенная реакция — правая рука в карман — сказала Зубилину куда больше, чем все то, что он слышал и видел до этой минуты.
А молодой партизан-разведчик умело выполнял порученное ему задание. Он дошел до небольшой заснеженной полянки, превосходно видимой издалека, и остановился. Две могучие сосны, как часовые, стояли по краям полянки, и вся она казалась нарисованной, ненастоящей, словно окаймленной сосновой рамкой.
Федор несколько раз огляделся по сторонам и, конечно, никого «не увидел». Щурясь от солнца, нестерпимо бьющего в глаза, он, как ящерица, скользнул к большому камню, лежавшему посреди полянки, вытащил из-за пазухи листок с приказом партизанского командира, помедлил секунду-другую, потом положил листок под камень.
Задание выполнено! Федор тщательно утоптал оставленные им следы и исчез за деревьями.