Страница 87 из 98
И вдруг я увидел, что цвет тела чудовища начал меняться. По горе студенистой плоти пробежала волна жуткой синевы, и подземная тварь забилась в конвульсиях, от которых земля содрогнулась. Червь обрушился на нижнюю часть предоставившей мне убежище колонны, превращая ее в щебень. Но прежде чем это произошло, я изо всех сил оттолкнулся ногами и прыгнул вперед, старясь приземлиться на спину чудовища.
Губчатая масса спружинила под моими ногами. Я поднял меч обеими руками и по крестовину вбил его в податливое тело и тут же вытащил. Из ужасного, длиной в ярд, разреза извергся фонтан зеленой слизи. Секундой позже удар исполинского щупальца смахнул меня со спины колосса как козявку и подбросил на три сотни футов вверх. Я, подобно смятому ветром листу, рухнул на кроны деревьев.
Этот удар переломал половину моих костей, а падение — вторую. Я не смог пошевелить ни рукой, ни ногой, когда инстинктивно попытался схватить меч и продолжить сражение. Что можно сделать с перебитым позвоночником и сломанным основанием черепа? Я не мог даже повернуть глаза. Но я увидел тварь, и вдруг отчетливо осознал, что, несмотря ни на что, победа осталась на моей стороне. Гигантское тело извивалось и выгибалось, щупальца бешено взбивали воздух, хобот гигантским хлыстом обрушивался на камни, превращая их в пыль. Тошнотворный белесый цвет Червя сменился бледной трупной зеленью. Бестия неуклюже развернулась и поползла назад к храму, поминутно останавливаясь и рыская из стороны в сторону, словно корабль в бушующем море. Деревья трещали и ломались, когда она обрушивалась на них всей массой своего тела.
Я рыдал от бешенства, ибо не мог схватить свой меч и погибнуть с честью, утолив в сражении пылавшую в моей душе ярость. Но бога-червя уже коснулось крыло куда более сильного бога — бога смерти, и мой меч едва ли ускорил бы ее приход. Дьявольские флейты все еще исторгали из себя свою демоническую мелодию, песню смерти для чудовища.
Я видел, как монстр оплел щупальцами тело своего мертвого раба. Оно на секунду повисло воздетое в воздух, затем чудовище ударило им о стену храма с такой силой, что от мохнатого музыканта кроме кровавого пятна ничего не осталось. Лишь после этого флейты, извергнув из своего нутра финальный аккорд, умолкли навсегда.
Червь, судорожно подергиваясь, дополз до края колодца. Тут его снова охватила волна изменений, сути которых я не смогу описать. Даже сейчас, когда пытаюсь обдумать это спокойно, я лишь смутно улавливаю краешком сознания метафизический смысл тех сверхъестественных кощунственных трансформаций, которые пережила сама первооснова материи, ее форма. Монстр втянулся в колодец и растворился в кромешной тьме, из которой появился, и я знал уже, что он мертв. В то же мгновение, когда тело чудовища исчезло в колодце, стены храма завибрировали, колонны выгнулись вовнутрь и лопнули с оглушительным треском, свод с грохотом обрушился вниз. Некоторое время в воздухе висела сплошная завеса пыли, деревья вокруг качались и шумели листвой, словно под ударами бури, затем все стихло. Сквозь павшую на меня кровавую пелену я увидел, что там, где прежде стоял храм, теперь возвышалась гора бесформенных каменных обломков. Все колонны в долине рухнули, превратившись в груды камней.
Воцарившуюся тишину нарушил горестный голос Грома, затянувшего песню скорби над моим телом. Я глазами попросил его вложить меч в мою руку. Этот человек понял меня и, сделав это, наклонился ко мне, чтобы выслушать то, что я хотел ему сказать, ибо отпущенный мне Йомиром срок подходил к концу.
— Пусть люди помнят,— удалось вымолвить мне.— Пусть весть о том, что здесь случилось, летит из деревни в деревню, из клана в клан, от племени к племени. Положите меня с луком и мечом в руках здесь, на этом самом месте, и насытьте надо мной курган. Если дух поверженного мною божества вернется из бездны, мой дух всегда будет готов принять бой.
Гром стонал и бил себя кулаками в грудь, когда смерть, наконец настигнув меня в Долине Ужаса, смежила мне веки.
Каменное сердце
То, о чем я хочу вам рассказать, не бред больного воображения. Я не сумасшедший. Все в моем рассказе основано на истинном знании, на памяти моего древнего народа. Ведь эта память — все, что осталось мне от моих предков, порабощенных, но не покоренных.
Сейчас я нахожусь в своем уютном офисе на пятнадцатом этаже. Внизу шумят и грохочут машины, порождения безумной технологической цивилизации белых людей.
Из окна я вижу только кусок неба между громадами небоскребов. Если же посмотреть вниз — видны лишь серые асфальтовые полосы, по которым змеятся потоки автомобилей и пешеходов.
Это так не похоже на бескрайние просторы прерий, где неслышимая поступь колышет сухую траву. Здесь нет бесконечного одиночества степи.
Ничто не порождает видений и пророческих снов.
Все в этом мире, вся его механическая мощь направлена на низведение людей до уровня бездушных автоматов.
Посреди пустыни из стали и бетона память воскрешает мои прежние воплощения — Каменное Сердце, Сдиратель Скальпов, Мститель, Скачущий с Грозой.
Внешне я не похож на индейца. Я держусь так же легко и непринужденно в безукоризненно сшитом деловом костюме, как и отец мой в пончо, набедренной повязке и головном уборе из перьев. По-английски я говорю с легким техасским акцентом. Также владею французским, немецким и испанским. Я закончил колледж, преуспел в бизнесе, я светский человек. Я стал белым, но…
Память, унаследованная от предков, не оставляет ничего смутного в моих прежних воплощениях. Мою жизнь Каменного Сердца я помню так же, как свою нынешнюю, в качестве Джона Гарфилда. Пустыня из бетона и стали, раскинувшаяся за окном офиса, порой кажется мне не реальнее утреннего тумана на берегах Красной реки. Память ведет меня все дальше в прошлое. Вот дом, в котором я родился, в окружении темных гор Уичито. На опаленной, колышащейся под ветром траве пасется худой скот. Вот на фоне ослепительно синего неба высокий силуэт дома Куано Паркера.
Я всматриваюсь глубже. Больше нет высокого дома. По бесконечной коричневой прерии, по сухой траве, мимо индейских типи, словно ураган летит смуглый обнаженный воин.
И, хотя я не умею делать того, что присуще моему народу,— носить боевую раскраску, орудовать копьем, владеть луком, и хотя мои учителя гордились моими успехами и считали меня белым не только внешне, но и в душе,— во мне росла неудовлетворенность. Меня тянуло к чему-то, что появлялось в моих снах, пробуждая во мне инстинкты и память моего народа. По моему лицу нельзя было понять одолевающее меня беспокойство, ведь индейцы всегда скрывают свои чувства от чужих глаз. Но тягостное ощущение неприкаянности с возрастом возрастало. Сны становились все более яркими и живыми. Они стали влиять на мою реальную жизнь, ставя под угрозу мой статус цивилизованного человека. И всегда в этих снах присутствовал бронзовый всадник в развевающемся уборе из перьев. Он мчался на фоне грозы и огня.
И во мне порой просыпалось необъяснимое бешенство, дремучая тяга к насилию, к крови. Я стал бояться, что однажды ночью меня захлестнет эта темная, идущая из глубин подсознания жажда, и я пойду убивать, жестоко и беспричинно.
Будучи цивилизованным (во всяком случае внешне) человеком, я как мог сопротивлялся этим диким порывам, пытаясь найти удовлетворение в футболе, боксе, борьбе. Но это не помогало, меня все больше тянуло к чему-то, мне самому не понятному. Наконец я был вынужден просить помощи. Понимая, что белый врач или психотерапевт мне не поможет, я обратился к старому шаману по имени Орлиное Перо, которого отыскал в том округе, где родился.
Сидя напротив старого, завернувшегося в изорванное одеяло шамана, я рассказывал о том, что со мной происходит, изредка подкрепляясь мясом из котелка, стоявшего между нами. Орлиное Перо выслушал меня молча и потом долго сидел, опустив голову на грудь и касаясь подбородком ожерелья из зубов индейцев племени пауни. В тишине было слышно, как шуршит ветер по старым бизоньим шкурам, покрывавшим типи, в котором мы сидели. Наконец шаман заговорил: