Страница 78 из 83
Он обнаружил, что мексиканцы в Нью-Мексико гораздо лучше образованны и живут в более приличных условиях, чем мексиканцы из Оклахомы или Техаса, но добавлял: «Признаюсь, мне казалось немного странным, что отношение к мексиканцам здесь такое же,, как к белым…» Несмотря на подобный шовинизм, Говард соглашался позднее с Лавкрафтом, что население Нью-Мексико в конце концов станет однородным.
Вместе с Винсоном Роберт посетил музей искусств и старый дворец губернатора в Санта-Фе. В музее он увидел картину «Стоик», которая произвела на него чрезвычайное впечатление, и с рассеянным интересом осмотрел археологическую выставку предметов утвари индейцев пуэбло. Позже он написал Лавкрафту:
«Мы остановились в Санта-Фе всего на одну ночь. Я очень хотел бы побыть там подольше… Но Винсон горел желанием вернуться домой, по какой причине — он так и не сказал, но для него это было, видимо, так важно, что я не стал настаивать».
Винсону не терпелось попасть домой, потому что Боб оказался «ужасным водителем и самым худшим из соседей по комнате». В номерах для туристов в те времена ставили лишь одну двуспальную кровать, и часто там не было даже туалета. Когда приходилось ночевать в таких переполненных гостиницах, Винсону постоянно мешали возня и беспрерывное бормотание Роберта. Поэтому Говард и Винсон отправились домой через Эль-Пасо, где посмотрели несколько фильмов, одним из которых был «Доносчик», и переночевали. На следующий день они добрались до Браунвуда, Говард высадил Винсона и поехал домой, проведя за рулем шестнадцать часов. За один день он проехал 570 миль.
В январе 1936 года Говарду представилась еще одна возможность кратковременного отдыха. Он поехал в Браунвуд и пригласил Смита и Винсона выпить с ним по стаканчику. Как и раньше, в его воображении этот вечер превратился в истинную оргию. Он написал об этой встрече своему другу по переписке Огасту Дерлету:
«Один из них — гигант весом около 220 фунтов — устроил настоящий кутеж. Он попытался завязать стрельбу, а виски, смешанное с запахом порохового дыма и хлопьями свинца,— сочетание, отнюдь не подходящее для джентльмена… Помню, как мы схватились с ним врукопашную, и я до сих пор прихрамываю на одно колено, потому что, когда мы покатились по полу, я сильно расшиб ногу».
В течение зимы 1935—1936 года у Роберта Говарда появились странные причуды. Он отрастил длинные, свисающие как у моржа, черные усы. Новэлин не раз говорила, что ей нравятся небольшие, аккуратно подстриженные усы, и была уверена, что Боб носил это косматое украшение исключительно для того, чтобы позлить ее. После их последней встречи он сбрил усы.
Потом Роберт где-то приобрел легкий, голубоватого-серого цвета плащ длиной до колен, какие носили еще в девятнадцатом веке. Люди, которые помнят Говарда, говорят, что это, возможно, был плащ офицера армии конфедератов. В прохладную погоду он разгуливал в этом необычном одеянии по городу, голову его украшало давно забытое мексиканское сомбреро. В таком причудливом наряде Говард казался еще более странной и подозрительной личностью, что заставляло жителей города окончательно укрепиться в своем дурном мнении о нем. Возможно,, такое привлечение внимания к своей персоне было на самом деле для Говарда молчаливой мольбой о помощи,
Но ему никто не мог помочь. Для туберкулеза типичны улучшения и ухудшения состояния больного, иногда миссис Говард становилось совсем плохо, но потом внезапно ненадолго наступало улучшение. Когда казалось, что матери становится лучше, радости Роберта не было границ. Он бродил по дому, что-то напевая, или начинал со страшной скоростью печатать рассказы. Часто он раскачивался взад-вперед, сидя на перилах крыльца, распевая при этом во все горло.
Когда же наступало ухудшение, Роберт впадал в тяжелейшую депрессию. Он совершенно терял контроль над собой. В один из таких моментов он писал:
«Зима была суровой и не прошла для нее даром. Сначала одна, а затем, другая сиделка, которых мы нанимали для присмотра за ней, заболели, поэтому заботы о матери полностью легли на нас с отцом… У меня почти нет времени писать, поэтому мое письмо такое короткое и несвязное. Мне кажется, что мы мало чем можем помочь ей, хотя, видит Бог, я готов пожертвовать чем угодно, даже собственной жизнью, только бы это принесло ей хоть какое-то облегчение».
Той зимой д-р Говард стал принимать пациентов не в аптеке, как прежде, а на дому. Пациенты входили через переднюю дверь, и доктор принимал их на застекленной террасе.
В начале 1936 года Говарды попросили свою соседку, Кейт Мерримэн, вести домашнее хозяйство и помогать ухаживать за больной. Миссис Говард сильно потела по ночам, и мисс Мерримэн и Роберт должны были несколько раз в течение ночи менять ночные рубашки на умирающей; она болезненно переносила холод, и всю процедуру приходилось выполнять, не откидывая одеяла. Роберт и мисс Мерримэн по очереди дежурили у постели больной; но Роберт мог восполнить недостаток сна на следующий день, а Кейт Мерримэн должна была идти хлопотать по хозяйству. Но даже когда Роберт засыпал, он оставлял широко открытым окно между своей комнатой и комнатой матери, чтобы слышать любой доносящийся оттуда звук.
В конце концов Кейт Мерримэн не смогла больше справляться с таким объемом работы; В мае 1936 года она была вынуждена уйти от Говардов, После этого им пришлось нанять двух сиделок и кухарку, чтобы они смогли выполнять всю работу, которую раньше делали мисс Мерримэн и Роберт. Однако даже тогда Кейт Мерримэн продолжала время от времени приходить, чтобы помочь Говардам. По словам Кейт Мерримэн, от Роберта не было большого толка в домашнем хозяйстве. Это было сказано вовсе не для того, чтобы выставить его в дурном свете, потому что тогда домашнее хозяйство целиком лежало на женских плечах, а мужчин и мальчиков учили. не вмешиваться в ту сферу, где царили женщины.
В надежде, что здоровая пища придаст Эстер сил, Говарды купили двух молочных коз, и Роберту пришлось. учиться доить их. Какое-то время казалось, что козье молоко идет Эстер на пользу, но через некоторое время у нее опять начался плеврит. Так как поездки были ей противопоказаны, пришлось вызвать доктора из Браунвуда, чтобы он удалил скопившуюся в плевре жидкость.
В конце февраля отец и сын, совершенно отчаявшиеся перед лицом неизбежного, отвезли Эстер в санаторий, находившийся в восточном Техасе. Но и там доктора ничего не могли для нее сделать. Совершенно измученный и подавленный, Роберт обрушил свой гнев на медиков и больницы:
«Я питал напрасные надежды… Большинство этих специалистов… оказались просто болванами, некомпетентными теоретиками… теория, теория, теория! Боже мой, за последние несколько месяцев я сыт по горло всей этой теорией… Демонстрируя свою ученость, он FbAutI_d1_не обращал внимания на состояние моей матери — или старался не обращать… Но прежде чем мы расстались с ним, он был чертовски рад делать все то, что предлагал мой отец,— не предлагал, черт возьми, а приказывал! (Самым большим болваном из них был один парень из Калифорнии… который был склонен относиться к живому человеку, как к морской свинке… но я не позволю ни одному из них ставить опыты на моих близких, пока жив и могу стоять на ногах.)»
Последний раз Говарды привезли Эстер домой в начале марта, после этого она прожила еще несколько месяцев! В мае Роберт написал Лавкрафту:
«Я не знаю, выживет она или нет. Она очень слаба и весит всего 109 фунтов — хотя ее нормальный вес равнялся 150 фунтам, — а ее организм усваивает лишь очень немногие продукты; но если она поправится, то будет обязана своей жизнью стараниям моего отца…»
Несмотря на то что Роберт громко и возмущенно протестовал против «теории» и докторов, которые обращались со своими пациентами, как с «морским свинками», он не мог не признать, что его мать умирала от туберкулеза, возможно, осложненного раковой опухолью, и что в те времена средства против туберкулеза не существовало. Хотя Эстер было уже почти шестьдесят семь лет (именно этот факт тщательно скрывали родители Роберта), и она прожила столько, сколько жили обычно люди ее поколения, — ни внутреннее убеждение Роберта Говарда, ни то, что его родители всю жизнь отрицали реальность происходящего, не смогли заставить его смириться с неизбежностью ее смерти.