Золото и мишура

Когда дело касалось смерти, Эмма была типичнейшей представительницей своего поколения: она с полной серьезностью относилась к мрачной помпезности похорон, принятой в викторианскую эпоху. Люди середины XIX века смотрели на все ритуалы, связанные со смертью, так же зачарованно, как их потомки — на сексуальные зрелища. Но поскольку Арчер не был евреем, то не стоял и вопрос о том, что Эмма будет выполнять по отношению к нему тягостный ритуал, обязательный для еврейских женщин. Но она распорядилась, чтобы огромный дом был обтянут по стенам черным крепом и оставался так полных два дня. Открытый бронзовый гроб, в котором лежал Арчер, был выставлен в главном холле особняка, утопая в цветах, а органист из епископальной церкви исполнял на органе, который по распоряжению Эммы был установлен под правой лестницей, подобающие случаю мелодии. Эмма стояла возле гроба, а все известные и состоятельные калифорнийцы проходили мимо, отдавая последнюю дань человеку, чей путь начался в американской тюрьме, а закончился в американском Сенате, где он безуспешно, однако же очень настойчиво отстаивал права краснокожих американцев.

Сама же погребальная церемония по контрасту была очень скромной. Рано утром прибыл в экипаже Дэвид Левин, его у дверей встретил скорбный Кан До. Дэвид, одетый в традиционную траурную одежду с черной ленточкой вокруг тульи шляпы, выглядел подавленным, хотя Арчер никогда не принадлежал к числу симпатичных ему людей. Годы милостиво обошлись с Дэвидом: его седая борода была аккуратно подстрижена по самой последней моде — это называлось «имперский стиль», — а хорошая жизнь прибавила к его костлявому телу добрых двадцать фунтов, придав его облику степенность и достоинство, которых не было в молодости. Вручив пальто и шляпу Кан До, Дэвид Левин направился через весь холл к Эмме, которая в одиночестве стояла у открытого гроба и смотрела, не отрываясь, на лицо покойного мужа. Около минуты она ничем не давала понять, что знает о присутствии рядом Дэвида, наконец сказала:

— Странно, знаешь, он не одобрял меня.

— В каком смысле?

— Не одобрял мой успех. Он и вправду был идеалистом. От нашего богатства он всегда ощущал какой-то дискомфорт: Конечно, он любил меня, но, думаю, он был бы куда более счастлив, окажись я… не знаю… посудомойкой, что ли, или кем-то в этом роде. И сын его также меня не одобряет, хотя весьма доволен, что богат. — Эмма вздохнула, повернулась к Дэвиду и взяла его за руку. — Мне так его недостает, — продолжала она. — Я и Скотта любила, но Арчер был единственной настоящей страстью в моей жизни. Не думаю, чтобы я когда-нибудь еще вышла замуж.

Дэвид сочувственно пожал ее затянутую в перчатку руку.

— Не будь слишком в этом уверена, — сказал он, и нельзя было не понять, что косвенным образом это замечание имеет отношение и к самому Дэвиду. Во всяком случае, в душе он все еще питал некоторые надежды.

— Дорогой Дэвид, — с улыбкой сказала Эмма, — мы через столько всего прошли в этой жизни вместе. Однако ирония заключается в том, что я сама не верю, что меня можно назвать удачливой. По крайней мере, удачливой матерью. Мой сын спивается, моя дочь… Впрочем, тебе известны мои подозрения относительно ее отношений с Крейном. Если мои подозрения верны, то вина целиком лежит на мне. Хотя мне кажется, что я положила всему этому конец. Скажи, Дэвид, могу ли я попросить тебя об одной услуге?

— Конечно.

— Мне нужно подыскать какое-нибудь дело для Арчера. Единственное, к чему он проявляет хоть какой-то интерес, — это газета. Я знаю, что тебе не нравится его необузданность, но не мог бы ты подыскать для него работу в «Таймс-Диспетч»? Я не хочу, чтобы ты проявлял по отношению к нему какой-либо фаворитизм, пусть начнет с первых ступенек служебной лестницы, мне все равно… Ну как, мог бы ты сделать это для меня?

— Конечно.

«Боже, — подумал Дэвид, — теперь еще и этот испорченный кретин окажется на моей шее…»

Эмма улыбнулась и крепко обняла его.

— Мой дорогой Дэвид, — прошептала она, — мой самый настоящий друг!

Вот именно — друг… Тридцать лет все друг и друг, черт побери!

— Только пусть Арчер не знает о нашем разговоре, — добавила Эмма, отпуская его. — Я хочу, чтобы он сам решил, каким делом заняться, но, по-моему, он захочет работать именно в газете. Мне хотелось бы, чтобы он думал, что принял это решение совершенно самостоятельно. Я лишь хотела сначала обговорить это дело с тобой.

Она одарила Дэвида улыбкой, и хотя улыбка эта была невеселой, она произвела на него свое обычное магическое действие. «И какой же я старый дурак! — подумал Дэвид. — Никак не могу вырвать эту женщину из своего сердца…»

— Арчер, пожалуйста, не напивайся, — сказала Стар, входя в обшитую деревом библиотеку. Брат как раз наливал себе из хрустального графина виски. — Ради Бога, не сегодня. Ведь только что вынесли папин гроб!

— А почему бы не напиться? — спросил Арчер и как бы в подтверждение своих слов сделал большой глоток. — Эта ужасная органная музыка, этот траурный креп, бедный папа, лежащий в этом безобразном гробу…

— И вовсе не в безобразном!

— Все гробы безобразные. Да сама смерть — безобразная штука. Но эти похороны были прямо-таки чудовищными от начала до конца. Уж если где и устраивать церемонию, то где-нибудь в лесу, который папа так любил. Он ненавидел этот дом, а мать никогда этого не понимала. Отец был свободным человеком, человеком свободной души, которого поймала в сети миссис Денежный Мешок.

— Но ты как будто ничего не имеешь против того, чтобы тратить деньги этой, как ты сказал, миссис Денежный Мешок, — раздался голос у него за спиной. Арчер чуть не подавился своим виски.

Его мать, в черном платье, с тремя нитками жемчуга на шее, стояла в дверях.

— Почему ты так жесток по отношению ко мне? — спросила Эмма, подходя к сыну. — С тех пор как умер отец, ты не нашел для меня даже слова сочувствия, тогда как мне так нужна твоя любовь и твоя поддержка. А вместо этого — пренебрежительное «миссис Денежный Мешок»…

— Тебе не нужна моя поддержка, — сердито возразил Арчер. — Тебе никогда не была нужна чья-либо поддержка. Ты очень сильная — сильнее, чем большинство мужчин! И ты была наверняка сильнее, чем отец, да упокой, Господи, его душу.

— Это что же, преступление — быть сильной?

— Это неестественно. Ты — женщина. И должна заниматься женскими делами, ну, например… например…

— Шитьем? — прервала его Эмма; ее прекрасные глаза сверкали.

— Именно. Шитьем или игрой на фортепиано. Когда я был маленьким, мне так нравилось слушать, как ты играешь на фортепиано, но вот уже много лет ты даже не прикасалась к нему. Только и заняты твои мысли, что делом и деньгами. Большинство женщин за всю свою жизнь ни разу даже не переступали порог офиса, тогда как твой офис — это твой дом. Твой банк, твоя страховая компания, твой универсальный магазин — вот где лежит твое сердце.

— Мое сердце похоронено вместе с отцом, так что не нужно говорить мне о моем сердце. Но я с готовностью признаю — и отец с этим бы согласился, — что, несмотря на многие его прекрасные качества, он никогда не был деловым человеком. Я горжусь тем, чего мне удалось достичь в жизни. Конечно, я не собираюсь оправдываться перед собственным сыном, у которого, насколько я могу судить, главное в жизни достижение — рекорд по потреблению алкоголя.

— Да, я пью, а ты знаешь, почему? Большинству сыновей приходится состязаться со своими отцами, что само по себе плохо. Но мне же приходится состязаться с собственной матерью, а это совсем уж нечестно. Знаешь, как это тяжело для меня?

Эмма посмотрела на сына. Она любила его страстной любовью собственницы, поэтому все эти годы заставляла себя соблюдать с ним эмоциональную дистанцию, чтобы не подавить его, не превратить в тряпку. Именно эту ошибку допускали в отношении своих детей многие матери Ноб-Хилла, и Эмма видела катастрофические последствия этого. Нельзя сказать, что она слепо любила сына. Теперь же, внимательно посмотрев ему в лицо, в котором соединились англо-саксонская привлекательность отца и еврейская красота матери, она впервые заметила признаки беспутного образа жизни: тонкие морщинки вокруг голубых глаз, легкая одутловатость, даже его густые светлые волосы начали редеть на висках — а ведь ему было всего двадцать шесть. Но теперь она легко могла видеть, как тяжело ему было состязаться с ней.