Солнечный свет

Особенно если это означало нести на себе груз памяти о содеянном. И если продолжение этого крестового похода означало увеличение этого груза.

Но Пат сказал, что нам осталось меньше ста лет. Людям. Нет, не людям. Всем, кто на этой стороне. И нас слишком мало.

В этом была явная ирония: если я не выброшу свою тяжелую волшебную палочку и вздумаю магодельничать и далее, то вполне могу увидеть, что же там стрясется лет через сто.

Я выдернула пробку и начала вытираться. Неистово расчесала волосы, словно пытаясь выдрать из головы все нежелательные мысли. Бережно вымыла и вытерла свой маленький нож, положив его затем в новый, чистый, сухой карман. Надела на себя первые попавшиеся под руку вещи из верхней части шкафчика в ванной – там лежали всякие старые шмотки, которые жалко выбросить. Затем снова начала набирать воду и позвала Кона.

В шкафчике нашлось кимоно типа подходит-по-размеру-всем, в которое мог втиснуться Кон, или точнее, в которое Кон мог завернуться. По крайней мере оно было черным. Можно было бы отдать ему ту черную рубашку, заброшенную в большой шкаф, но она была уж точно мала.

Так. Я была чистой. Кону было что надеть. Что дальше? Еда. Пока стоило отложить построение далеко идущих планов. Пока можно было заняться неотложными малыми делами.

Когда он вышел из ванной, имея в кимоно весьма экзотический вид, я уже жарила яичницу. Держа в руке сковороду с тремя чудно зажаренными яйцами, я виновато сказала:

– Нечем даже покормить тебя.

В этом была вся моя жизнь – кормить других. Я услышала собственные слова – секунду спустя до меня дошел их смысл, но выражение лица Кона не изменилось.

– Я редко ем. И мне не нужна еда.

Я помотала головой. С таким трудом я избежала расстройства психики в результате столкновения с безначальным всепоглощающим злом, теперь могла утратить это достижение, собираясь накормить вампира завтраком. На глаза навернулись слезы. Ужасно.

– Я не могу есть у тебя на глазах. Это так… Я зарабатываю на жизнь тем, что кормлю людей. Если я не могу этого делать – то все пропало. Я воспринимаю себя как человека, который кормит…

– Людей, – сказал Кон. – А я не человек.

Я как раз недавно обсудила это в ванной сама с собой.

– Да. Ты просто не человек.

– Твоя еда остывает, – сказал Кон. – Ее лучше есть горячей, верно?

Я отрицательно покачала головой. Но он был прав – жалко, если пропадет такая удачная яичница.

– Но я попью с тобой, – сказал Кон.

– Апельсиновый сок подойдет? – с надеждой спросила я. В соке должны были присутствовать калории. Вода не считается.

– Хорошо. Пусть будет апельсиновый сок.

Я вынула три белые розы из одного из моих чудных стаканов, наскоро его сполоснула и налила туда сок. Это был высокий стакан с золотыми крапинками. Глупо было пить из него сок. Я не видела, как он пьет – в кабинете Богини я тоже не видела, чтобы он пил свой чай, – но пока я ела свою яичницу с парой поджаренных гренок и пшеничной лепешкой, не меньше полулитра сока исчезло. (Как хорошо, что мне не пришло в голову выбросить все продукты из холодильника, когда я собиралась умереть). Значило ли это, что напиток ему понравился, или это была просто вежливость?

– Ну как? – спросила я.

– На вкус как апельсиновый сок, – ответил он своим самым загадочным тоном.

Как же я определю, кто есть мы-на-одной-стороне? Если сравнить Кона и Бо, то Кон, пожалуй, стоит на стороне добра. Но он остается вампиром. Он остается…

Кон сидел на стуле, а я молча мыла посуду. Спокойно сидя и ничего не делая, благодаря кимоно он стал похож на дзэн-буддиста. В первый раз я увидела это на озере: эту способность спокойно сидеть и ничего не делать с особым изяществом; точно так же он сидел, когда мы вместе были прикованы к стене. Сейчас над ним не нависала угроза мгновенного сожжения, но его манера сидеть осталась неизменной.

Я мыла посуду не спеша. Купание и еда позади. Впереди не предвиделось ничего, кроме приготовлений ко сну. Кон говорил, что днем вампиры дремлют, или что-то вроде того. И мое тело остро требовало сна, угрожая отключиться прямо здесь и сейчас. Но разум был против. Я пыталась убедить себя отнести мокрую одежду вниз, но это требовало слишком больших усилий; ступеньки – сейчас для меня это как подъем на Эверест без проводника-шерпа.[5] Я сняла брюки Кона с сушилки для полотенец, куда он забросил их, когда постирал и выкрутил (трудно представить вампира, занятого работой по дому, но думаю, что даже вампиры должны были придти к элементарной необходимости стирки одежды), и повесила их на балконе, предоставляя сушку солнцу и ветру. По крайней мере, это все еще были брюки, хоть и изрядно потрепанные после ночных событий. Об остатках рубашки нельзя было сказать даже этого. Я снова порылась в кладовке – с угрозой для жизни, поскольку запихнутые на верхние полки компьютерные потроха так и норовили рухнуть – добыла-таки черную рубашку и оставила ее висеть на ручке дверцы.

Мойка и чистка кухонной утвари, даже самые тщательные, заняли совсем немного времени.

Теперь оставалось только спать. Ничего не поделаешь.

По крайней мере, при такой усталости, по-прежнему следя за своими руками на предмет их мятежа, я не думала – или, лучше сказать, была неспособна думать – о том, чем еще можно было заняться на кровати, кроме как спать. Или можно было. Или нельзя.

Вместо этого я думала о том, что мне страшно быть одной. Страшно спать.

– Ложись на кровать, – сказала я. – Балкон зашторить нечем, а во второй половине дня солнце будет светить в окна гостиной. Я лягу на диване.

Секунду он молчал, и я подумала, что он будет спорить. Не уверена, что мне нужен был этот спор. Но все, что он в конце концов сказал, было просто-напросто:

– Очень хорошо.

Конечно же, я не смогла заснуть. Я бы хотела думать – хотя бы попытаться думать – что просто не привыкла спать днем, но с той сверхурочной работой, которой иногда приходилось заниматься в закусочной, я должна была или научиться дремать в дневное время, или умереть, и я научилась. До событий, произошедших пять месяцев назад, фразы типа «сделать что-то или умереть» казались мне совершенно безобидными.

Сон не спешил раскрывать, свои объятия. Всякий раз, когда мои тяжелые дрожащие веки опускались, какая-то сцена из прошедшей ночи тут же высвечивалась на экране закрытых век, и я снова их открывала, и в мрачном расположении духа лежала в мягком золотом свете ранней осени, вдыхая аромат роз.

He знаю, сколько я так пролежала. Когда солнце поднялось выше, я перевернулась набок, чтобы видеть, как по коричневому полу растекается пятно света, как лучики солнца гладят стопки моих книг, обнимают стол, бьются о диван, нежно касаются моего лица. Я была в покое и в безопасности: даже в большей безопасности, чем до той ночи, когда я поехала на озеро и встретила Кона. Бо больше нет. Ни Бо, ни его банды. Но я не могла в это поверить. Или не могла поверить в это… не поверив во все остальное, что с этим связано. Мы сделали это – Кон и я. Мы сделали то, что собирались, больше того, мы сделали то, что полагали нам не под силу. Я даже рассчитывала, что у нас ничего не выйдет. Я ошибалась. Мы это сделали. Сделали – очень твердое слово. Словно катишься по лестнице.

Я не чувствовала себя в безопасности. Наоборот, я как будто ждала, что сейчас снова произойдет нечто ужасное. Нет. Я чувствовала себя так, словно явилось то, что было для меня самым ужасным. Это была не смерть. Это была я сама. Я боюсь тебя. И я боюсь себя.

Каких-то три месяца назад меня так беспокоило, не окажусь ли я полукровкой, не случится ли генам демона и магодела скреститься нехорошим образом, и мне казалось, что ничего не может быть ужаснее. Это было худшее, что я вообще могла представить. Я разорвала бумажный мешочек с содой – наследие отца – и высыпала содержимое в уксус, унаследованный от матери. Естественно, все забулькало, зашипело, а я решила, что этого не переживу.

5

Шерпы – народность, проживающая в Непале; отличаются своим умением ходить по горам и обычно служат проводниками при восхождении на Эверест и другие вершины Гималаев. (Примеч. ред.).