Страница 13 из 19
Косвенным подтверждением сексуальной неполноценности Распутина служит то обстоятельство, что ни одна из окружавших его женщин не фигурировала в качестве более или менее постоянной любовницы. «Со всеми я одинаково ласков», – заявлял Распутин162 и уточнял: «Только две женщины в мире украли мое сердце – это Вырубова и Сухомлинова»163. Известно, однако, что ни та ни другая любовницами Распутина не были.
У Распутина, правда, были две фактические жены: «покровская» (Прасковья164) и «петербургская» (Дуня Бекешова). Но и с ними, судя по всему, полной сексуальной гармонии у Распутина не наблюдалось. «Может быть, я плохо справляюсь со своими супружескими обязанностями? Может быть, я – совсем не то, на что он рассчитывал, может быть, как-то не так отвечаю на его ласки? Я невежественна в такого рода делах и знаю только то, чему он меня научил, а вдруг он научил меня не всему, что должна знать хорошая жена?» – примерно так, если верить Дуняше, причитала ее покровская «напарница». Исполненный сочувственного понимания, этот пересказ позволяет предположить, что, скорее всего, Авдотья Бекешова в данном случае, невольно солидаризируясь с Прасковьей Распутиной, озвучивала собственные рефлексии по поводу отношений с Григорием как половым партнером.
«Не ради этого греха хожу я в баню»
Половая доктрина Распутина была призвана прикрыть «срам» его плотских вожделений и плотской немощи пышными ризами квазирелигиозной софистики.
Идейное оправдание Григорием собственной похоти представляло собой бесконечный набор максим, конструируемых в зависимости от ситуации и настроения. Их общим стержнем являлось признание сексуального («греховного», согласно официально-церковной терминологии) начала не только не противоречащим идее спасения, но прямо помогающим душе получить заветную путевку в рай.
«Одним только раскаяньем мы можем спастись. Нам, значит, надо согрешить, чтобы иметь повод покаяться»165.
«Вот первое спасение – если ради Бога кто живет, то хотя искусит его сатана, все-таки спасется, только бы не из корысти, а кто из корысти, тот Иуда брат будет»166.
«Это ничего, коли поблудить маленько, надо только, чтобы тебя грех не мучил, штоб ты о грехе не думал и от добрых дел не отвращался. Вот, понимаешь, как надо: согрешил и забыл…»167
«…От юности моей мнози борят мя страсти, так оно и есть, глыбоко купаться надо, чем глыбже нырнешь – тем к Богу ближе. А знаешь, для чего сердце-то человеческо есть? и где дух, понимешь? ты думаешь, он здеся? – он указал на сердце, – а он вовсе здеся. – Р[аспутин] быстро и незаметно поднял и опустил подол ее платья. – Понимаешь?»168
Плотной оберткой, придававшей этому пестрому эротософскому букету дополнительную цельность и прочность, служил «догмат» о святости «отца Григория», то есть его фактической безгрешности. Благодаря ей любой грех, совершенный им или с ним, – даже грех плотского соития – грехом не являлся, «т. к. душа у меня чиста и все, что во мне есть, чисто»169.
Закрепляя таким образом за собой право на сексуально расторможенное (формально «греховное», а в рамках распутинского учения фактически «безгрешное») поведение, Григорий утверждал его безусловную духовную ценность. Он учил, что ни один человек в мире не может спастись без помощи «старца». В особенности «старец» был необходим женщинам, как существам более слабым, нежели мужчины, ибо только он способен был исцелить их от блудных страстей.
Главным целительным инструментом «старца» и одновременно важнейшим атрибутом его святости являлось «бесстрастие»: «Мне прикоснуться к женщине али к чурбану все равно. Хочешь знать, – поучал он молодого в то время иеромонаха Илиодора, – как я этого достиг? Вот как! Я хотение направляю отсюда из чрева, в голову, в мозги; и тогда я неуязвим. И баба, прикоснувшись меня, освобождается от блудных страстей. Поэтому-то бабы и лезут ко мне: им хочется с мужиком побаловаться, но нельзя: они боятся лишиться девства или вообще греха, вот и обращаются ко мне с просьбой снять с них страсти, чтобы они были такие же бесстрастныя, как и я. Было раз так: ехал я из Питера сюда с Л., с Мерею, с Ленкой, с Б., с В. (соответственно с О. Лохтиной, М. Вишняковой, Е. Тимофеевой, Х. Берландской, А. Вырубовой. – А. К., Д. К. ) и другими. Заехали в Верхотурье, в монастырь. <…> Легли все на полу. Сестры попросили меня раздеться, чтобы они могли прикоснуться к моему голому телу и освятиться, сделаться чистыми… Что ж с бабами-дурами спорить, что ли, будешь? Этак они сами тебя разденут. Разделся. А они легли около меня, кто как мог: Ленка обхватила своими голыми ногами мою левую ногу, Л. – правую, В. прижалась к боку, Меря – к другому и так далее… Привез я их сюда (в Покровское. – А. К., Д. К. ). Повел всех в баню. Сам разделся; приказал им раздеться. И начал говорить им, что я бесстрастен; они поклонились мне в ноги и поцеловали мое тело. А ночью Меря дралась с Л. из-за того, кому из них ложиться около меня на ковре в зале по правый бок, а кому по левый… и начали таскать друг друга за косы»170.
Тезис о фундаментальном «бесстрастии» «старца», как нетрудно заметить, находился в видимом противоречии с признанием за ним права на телесное совокупление с женщинами. Данная «логическая шероховатость» разрешалась за счет объявления плотского соития чем-то вроде «побочного продукта», производящегося время от времени по независящим от «старца» причинам и не имеющего к его глубинной, духовной сути никакого отношения: «И никогда я об этом не думаю. Пришло – закружило… прошло – стошнило… Придет, закружит и отпустит, и нет в этом для меня ни греха, ни радости. Ибо сие не от меня исходит, и не волен я против этого бороться»171.
Демонстративное отношение к греху плотского соития как к чему-то пришедшему извне, случайному, незначительному и, по сути, нежеланному, одним словом, «параллельному», не только давало «безгрешному» Распутину дополнительное право уходить от моральной ответственности за совершение греховных с религиозной точки зрения действий, но также позволяло открыто и «спокойно» признаваться в собственном половом слабосилии. Это было чрезвычайно важно с точки зрения психологической гиперкомпенсации. «Не ради этого „греха“, который со мной случается редко (курсив наш. – А. К., Д. К. ), я хожу в баню»172 с женщинами, а для их исцеления: для проповедования идеи «бесстрастия», для «снятия страстей», изгнания «блудного беса», унижения гордыни и очищения от скверны.
В развитие идеи «исцеления бесстрастием» Распутиным была выдвинута своего рода «концепция сексуальной гомеопатии», то есть лечения малыми дозами «лекарства», по механизмам действия совпадающего с недугом и опасного для человека в больших дозах. Григорий считал, что должен целовать женщин до тех пор, пока его поцелуи «не сделаются противными»173 и пока «большой блуд», таким образом, не окажется изгнанным посредством «малого блуда».
Реализация «греховных» по своей сути действий под маркой борьбы с «плотским грехом», с точки зрения Д. Д. Исаева, оказывалась очень удобной, поскольку представляла Распутина в «нравственно благопристойном» свете и позволяла беспрепятственно привлекать новых поклонниц: «Подобная, как сейчас бы сказали, психотерапевтическая постановка вопроса часто действительно способствовала снятию тех психологических, невротических блоков, которые мешали женщинам достичь оргастической разрядки. Поэтому неудивительно, что с точки зрения традиционных подходов, ориентированных на мужское представление о сексе, Распутин воспринимался как „половой гигант“… И одновременно может считаться чуть ли не импотентом, так как практически не мог совершать половые акты… При этом зачастую поклонницы и пациентки оказывались „без ума“ от своего кумира, который… весьма оригинальным способом… укрощал плоть (а фактически доводил до максимального уровня возбуждения, а иногда и разрядки), при этом формально не принуждая их к нарушению верности. Подобная тактика вполне могла бы сойти за вариант терапии сексуальных расстройств у женщин („секс-терапия“). И многие были ему не просто благодарны, а боготворили, так как впервые получили возможность по-настоящему наслаждаться этой стороной человеческой жизни»174.